Перестрелку Егор запомнил плохо. Помнилось только, как запрыгнул в магазин через выбитую витрину и пальнул из обреза в чье-то оскаленное, широкое, с полной пастью золотых зубов, бледное рыло. Потом — провал, а дальше сразу же — лежащий на полу мордой вниз в луже собственной крови Сохатый, нацеленный ему в затылок обрез с последним патроном в стволе и четкая, как афиша на стене поселкового клуба, мысль: надо валить, пока не пришили. Вокруг грохотало, звенело и лязгало, на голову, за шиворот, в лицо сыпалось стекло пополам со штукатуркой; по магазину слоями плавал вонючий пороховой дым, на полу, среди осколков, мусора и кровавых пятен, блестели рассыпанные золотые побрякушки. Горка увидел, как от Захара во все стороны полетели какие-то кровавые клочья. В звенящей, черной пустоте проплывали обрывки каких-то смутных впечатлений: далекий вой милицейских сирен, выстрелы, матерные вопли, тусклый блик на испачканном кровью лезвии.
Горка загнал джип в какой-то двор, аккуратно поставил его на стоянку перед подъездом типового шестнадцатиэтажного дома, заглушил двигатель, вышел и на всякий случай, засунув руки в карманы, с независимым, хозяйским видом попинал носком грязного ботинка передний скат. Скат был черный, мокрый, оскаленный стертыми металлическими шипами и твердый, как дерево. Горка продул «беломорину», четко осознавая при этом, что папироса очень слабо вяжется с дорогим джипом, ловко прикурил от спички, сунул обтерханный коробок обратно в карман и, стараясь не спешить, зашагал прочь. Потом все-таки не выдержал, обернулся и еще раз поглядел — да нет, не на джип, черт с ним, с джипом, а на дом. Это ж надо, какую махину отгрохали! И ведь не одна она тут такая, а столько, что и не сосчитаешь. Елки-моталки! Ведь в один такой дом, ну от силы в два, вся Волчанка войдет, и еще, гляди, место останется! И чего людям спокойно не живется? Так и норовят в кучу сбиться, да потеснее, чтоб ни вздохнуть, ни охнуть.
Города Егор не знал, и это была еще одна причина, по которой ему лучше было даже не пытаться выехать отсюда на чужой машине. Да хоть бы и на своей! Все равно такая езда — до первого перекрестка, до первого, мать его, постового мента. Это все равно как если бы какой-нибудь москвич, всю свою жизнь, с пеленок, проживший в такой вот шестнадцатиэтажной дурище и не умеющий елку от березы отличить, приехал бы в Волчанку и один, без провожатого, подался в тайгу. Или, того хлеще, решил бы на лодке прокатиться — сначала вниз по ручью, через который поселок свое название получил, и дальше, по Вишере. Далеко бы он уплыл? А? То-то.