— Я не большой знаток ювелирного дела, — призналась Ирина, — моя специальность, как вы знаете, живопись. Но думаю, что смогла бы.
— В таком случае вперед, — бодро произнес Федор Филиппович и, вынув из внутреннего кармана пиджака, положил перед ней полиэтиленовый пакет, сквозь который тускло поблескивало золото и искрились разноцветными огоньками драгоценные камни.
Днем солнце уже ощутимо пригревало, так что на шоссе асфальт был сухим и чистым, хотя лес по обочинам все еще стоял по колено в слежавшемся, смерзшемся чуть ли не до каменной твердости снегу. Темная, почти черная зелень деревьев, мокрая темно-серая, тоже почти черная кора ветвей, серый корявый асфальт, белый снег да по-весеннему голубое небо над узким коридором проложенного через лес шоссе — вот и все, что было видно из окон мчащейся на северо-восток машины.
Утреннее солнце, зависшее почти прямо по курсу, слепило глаза. Опущенные солнцезащитные козырьки помогали слабо, и все пятеро пассажиров огромного, жадно глотающего вонючую солярку «хаммера» сидели в темных очках, как герои импортного фильма про какую-нибудь мафию. Машина, сконструированная для езды по пересеченной местности, шла ровно и плавно, хотя из-под днища, не смолкая, доносились частые, неровные и гулкие удары колес о неровности запущенной, разбитой дороги.
Ни водитель, ни пассажиры не отпускали обычных в подобных случаях язвительных замечаний: они знали, что это пока еще только цветочки. Ягодки поджидали их впереди, и именно поэтому, отправляясь в путешествие, они оседлали не скромную «девятку», которая обеспечила бы им относительную незаметность, не роскошный «лэндкрузер» или «шевроле», а вот этот «хаммер» базовой армейской комплектации — не слишком уютный, далеко не комфортабельный, без кожаных сидений и электронных наворотов, с плебейским дизельным движком, но зато с высоченной посадкой, усиленной подвеской и с проходимостью, которая действительно позволяла довольно уверенно двигаться по бездорожью.
Сидя в самом углу заднего сиденья и уныло глядя в забрызганное грязью окно на несущуюся мимо пеструю черно-белую ленту заснеженного леса, Рыжов тихо, про себя, тосковал. Те, кто ехал сейчас вместе с ним в сторону Уральского хребта на этом могучем американском звере, плохо представляли себе, что их ждет. Фактическая сторона дела была им известна во всех подробностях, но факты — это еще не все. Они до мельчайших деталей знали, что произошло в «Эдеме», но они не видели, КАК это происходило. Рыжов, в отличие от них, это видел. Ему посчастливилось подъехать к магазину во втором джипе, когда у этих бешеных сибиряков уже почти кончились патроны, но даже за те считаные секунды, что прошли до полного завершения перестрелки, Рыжов успел увидеть, ощутить и понять вполне достаточно, чтобы теперь не испытывать по поводу возложенной на него миссии ни малейшего энтузиазма. У него было чувство, что там, в «Эдеме», он прошел по самому краешку. Ехать после этого на Урал означало испытывать судьбу, но это был как раз тот случай, когда его личным мнением никто не интересовался. Рыжов был единственным, кто видел сумевшего слинять из «Эдема» сибирского отморозка достаточно близко и остался при этом в живых. Это знакомство стоило ему новенькой, приобретенной всего неделю назад французской кожанки стоимостью почти в тысячу евро, которую этот уральский пельмень одним движением распорол наискосок от правого плеча до левого бедра; мастерский удар острым как бритва ножом наверняка выпустил бы Рыжову кишки, если бы он, собираясь на дело, не прихватил по привычке монтировку, которая в тот момент лежала у него за пазухой и приняла на себя удар. Ребята потом долго с уважением разглядывали безнадежно угробленную куртку и оставшуюся на металле монтировки глубокую зарубку, восхищаясь твердостью и остротой лезвия, которым эта зарубка была сделана. В результате осмотра было единодушно признано, что Рыжий родился в рубашке и что после данного происшествия жить ему вечно — ну, как минимум, до глубокой старости.