Провизии я взял с собой только на день, к тому же, рассчитывал прикупить что-нибудь у бабушек на перронах. Куда там! Бабушки мелькали, но вместо горячей картошки и соленых огурчиков могли предложить только самогонку. Мои соседи, поначалу чуравшиеся меня, попривыкли и к концу дороги изрядно наклюкались. Жаль только, что их запасы закуски были не лучше, чем у меня.
Но все-таки, добрались до столицы. Ярославский вокзал обдал меня запахом дыма — терпкого, от каменного угля, и кислого, от сгоравших дров; еще присутствовал сладковато-мерзкий аромат гниющих отбросов. Я думал, что в девяностые годы перрон выглядел мерзко, ан, нет. В те времена и чистенько было и пахло разве что жареными пирожками с дешевым пивом.
Перрон устилала шелуха семечек, слоем, не соврать бы, сантиметров в пять, и толстые голуби отчаянно трудились, пытаясь набить ненасытные пузики. А там кто-то с хвостом оттесняет в сторону голубя, пытаясь перехватить почерневший кусочек хлеба. Уж не крыса ли? Впрочем, что крысы, что голуби, существа отвратительные. Городские воро́ны куда приличнее. Не такие навязчивые, а еще всегда сообщают друг дружке, если нашли что-нибудь съедобное.
И бомжи, как же без них? Как, кстати, они в восемнадцатом назывались? Тьфу ты, называются. Мужчины и женщины в некогда приличной, но теперь обтрепанной, одежде с мешками, баулами и огромными чемоданами. Нет, скорее всего, беженцы. Не то из Вологды в Керчь, не то из Керчи в Вологду.
Еще беспризорники. Не то чтобы их слишком много, меньше, чем голубей, но выглядели колоритно. В драной одежде, в рваной обуви, а один — вообще босой, в конце октября! Скорее всего, выбирают будущую жертву для себя либо для взрослых. Крепкий парень в шинели, с тощим мешком и явно с оружием, интереса для них не представлял (профиту шиш, а маслину словить можно!), но один решил-таки попробовать. Беззубый мальчишка в армяке с чужого плеча и огромных сапогах с подошвой, привязанной веревочкой. Деловито сплюнув, подошел ко мне и предложил:
— Слышь, дядька! Дай червонец, я тебе на пузе спляшу!
— Давай, — усмехнулся я, кивая на ковер из подсолнечной шелухи. — Ты ложись, а я у тебя на пузе станцую, забесплатно.
— Ладно, тогда папироску дай! — настаивал московский Гаврош.
— Не курю, нога болит!
Беспризорник, потеряв ко мне интерес, пошел дальше выискивать себе подходящего лоха, достойного быть разутым-раздетым. Уличные мальчишки в эту эпоху хуже, чем стая одичавших собак. Когда Феликс Эдмундович начнет планомерную ликвидацию беспризорности? В двадцать втором или чуть раньше?