Стайка молодых женщин шла по улице вечернего города.
Впереди шла высокая статная красавица с русыми косами, золотистой короной уложенными вокруг головы. Одета она была строго и вместе с тем просто. Темный костюм ладно облегал её полноватую, но все еще стройную фигуру. Чуть по-отстав от нее, шла маленькая смешливая брюнетка в черной юбке и пестрой шерстяной кофточке. Она то и дело оглядывалась назад, на двух других, шедших под руку. Эти две были почти одинакового роста, обе в ярких цветастых платьях, но одна беленькая, с кудряшками, другая смуглая, с тяжелым узлом пышных каштановых волос и яркой, под цвет платья, косынке.
Женщины шли не спеша, мирно беседуя о чем-то своем. Сегодня они отвечали за порядок в городе, на своем участке, потому что все четверо были членами народной дружины, о чем свидетельствовала красная повязка на левой руке каждой. До конца дежурства оставался час, и это настраивало на домашний лад, тем более что дежурство проходило спокойно, без происшествий.
— Постоим немного, — предложила смешливая
брюнетка, которую все звали Шурочкой.
Они остановились возле двухэтажного домика, окруженного густой зеленью, и с грустью смотрели на затемненное окно второго этажа.
— Кто теперь там живет?
— Наверное, дочь.
— Жалко Пелагею Романовну. Такая была женщина… А дочка у нее непутевая.
— Нина, — встрепенулась Шурочка, — а ведь мы не выполнили наказ Пелагеи Романовны. Помните: «Девочки, если что — дочку мою не забудьте».
— Так мы же два раза были у нее. Разве такую перевоспитаешь. Чокнутая она, ветер в голове,
— И все-таки она дочь Пелагеи Романовны.
— Смотрите, свет зажгли! — воскликнула Шурочка. — Зайдём на минутку, посмотрим, как живет. Наверное, замужем, может, и дети есть.
— Только ненадолго, — согласилась старшая, Нина.
Они вошли в подъезд и, стараясь не топать, стали подниматься по лестнице, как вдруг на площадке второго этажа раздался отчаянный женский крик:
— Люди! Помогите-е!
Подруги метнулись на крик, вбежали в открытую настежь комнату и увидели…
Спустя полчаса из комнаты вышла женщина, поднявшая переполох, с нею две соседки.
— Подумать только, на что решилась!
— Незадолго до этого она приходила ко мне, просила уксусной эссенции. Я сказала, что нету. Она помялась — помялась и ушла. Что-то, думаю, неладно, глаза у нее были нехорошие, смутные какие-то. Говорит, а сама как во сне… Дай-ка, думаю, наведаюсь. Толкнулась — не заперто, а свету нет. Включила, а она висит, сердешная, видать только, что повесилась. У меня так все и оборвалось внутри, без памяти выскочила.