— Спасибо, дорогие соседушки, сыта по горло, — растроганно говорила Качырий, обнимая то одну, то другую. — Не думала, не гадала, что так примете…
— Э-э, сарманай, поскиталась по чужой-то стороне и обычай свой позабыла, — мягко журила Епремиха. — А если мы к тебе пожалуем, разве не так примешь?
— Пожалуйста, приезжайте. Буду очень рада.
— А вот и приедем, всей деревней нагрянем.
В избе жарко, душно — Степаниха в честь приезда гостьи не пожалела дров.
Качырий села возле открытого окна. То ли от духоты, то ли от раздумий у нее разболелась голова. «Видимо устала, да еще переволновалась», — думала она, жадно вдыхая вечернюю прохладу. Взрыв хохота оборвал её мысли. Девушка обернулась. Что такое? Почему все смеются?.. Случайно взгляд её упал на бабку Епремиху. Упершись растопыренными пальцами в скамейку и выпятив грудь, бабка Епремиха сидела прямо, словно проглотила деревянный аршин. Тонкие, блеклые губы её были надменно сжаты, глаза сузились в брезгливом прищуре, седая голова гордо вскинута, на лице — ни тени улыбки. Все так и покатываются от хохота, а бабка даже не шелохнется, не поведет бровью. Вдруг она, как ужаленная, вскочила со скамьи, выхватила из-под себя клочок газеты, брезгливо взяв кончиками пальцев за краешек, встряхнула несколько раз. будто выхлопала пыль, и воскликнула:
— Поже мой, ка-кой пыли-чча!
Затем, вихляя худыми бедрами, перешла на другую сторону избы, снова расстелила газету на скамье, осторожненько уселась на бумажную подстилку и, приняв ту же надменную позу, замерла.
В избе гремел хохот. Одни, повизгивая, как от щекотки, валялись по лавкам, другие, кто сидели на корточках, схватившись за живот, корчились на полу. Несколько мужиков, сидевших с трубками у порога, поперхнулись табачным дымом и теперь надсадно кашляли, вытирая слезящиеся глаза. Отовсюду летели стоны, вздохи, короткие возгласы: «Ой умру!» — «Ну и сатана!» и, перекрывая весь этот гвалт, хором кричали ребятишки:
— Йыван иза[12]! Это Йыван иза!
— Какой Йыван? — спросила Качырий сидящую рядом с ней Степаниху, которая вконец обессилела от смеха и теперь принялась тоненько икать.
— Ик… Про эигервальского Элексана, может, слыхала? йк… Так вот его сын… йк… — не договорив, Степаниха махнула рукой и снова расхохоталась.
— Иди, выпей воды, — посоветовала Таис. — Три года где-то пропадал, блудный сын. Вернулся домой, заявился к бабке Епремихе в гости — она ему теткой двоюродной приходится — и вот этак же… уморил со смеху.
— Неужто газету под себя подстилал? — улыбнулась Качырий.
— Нет, платок носовой. Да только ли это… С ума сойти! Говорить-то по-своему разучился. За три-то года! Братишку своего заместо переводчика привел. Епремиха ему: «Ну как, племянничек, поди, скучал по дому-то?» А он — к братишке: «Что она говорит?»