— Стало быть, дядя Серапим, ты в бога не веруешь?
— В русского, православного, — нет, в своего, марийского, верую.
— Ну, а самогонку вчера или сегодня пил?
— И вчера пил, и сегодня.
— В честь чего?
— В честь петрова дня.
— Так ведь по марийской вере никаких святых нет. В честь какого Петра ты арака кочкал[28]? Опять же выходит, в честь моего дядюшки.
— Тьфу! — сплюнул Сакари Петр, направился к выходу.
— Сиди, дядя Петр, больше я о тебе слова не скажу, — остановил Сергей. — Вот видите, товарищи, сами не знаете, ради чего пьянствуете. Тетушка Палаги корову в стадо не выгнала, проспала с похмелья. До обеда мычала бедная корова, недоенная. А дядя Микита… ты тут, дядя Микита?
— Здесь, эвон сидит!
— Дядя Микита с гусыней своей подрался, голову ей открутил. Теперь сам будет вместо гусыни гусят на речку водить. Смеетесь? Ладно, посмейтесь сами над собой, это полезно. Сейчас будет кино, после кино не расходитесь — скажем, кому куда завтра идти на работу. Все! Йыван, давай крути!
ПОСЛЕ ТАКОЙ СУШИ — БЫТЬ ДОЖДЮ
Только на третий день Качырий и Костя сумели выкроить часок, чтобы «прикинуть свой план на местности».
Они шли берегом старого, местами заросшего камышом пруда и с вожделением поглядывали на сверкающую гладь воды, представляя, как она, сверху теплая, как парное молоко, на глубине прохладная, как только что принесенный из погреба квас, ласково обволакивает тело, снимает усталость.
Нещадно палило солнце. В воздухе разлилась тяжелая, парная духота, какая обычно бывает перед грозой.
Бахманов сиял рубашку, оттянул потемневшую от пота шелковую майку, подул себе на грудь.
— Давай искупаемся, а?
Он кивнул на широкую прозрачную заводь, с двух сторон отгороженную высоким камышом с коричневыми палочками-бархотками на макушках. Чистая зеленоватая вода манила, сулила отдых и прохладу, из глубины на поверхность её выскакивали серебристые пузырьки воздуха — резвились рыбешки, изредка всплескивала крупная рыба, и тогда по воде расходились крути.
— Неудобно среди дня, да и некогда, — Качырий с сожалением отвела взгляд от воды.
Второй пруд, отделенный от первого высокой, в середине полой земляной насыпью, еще не успел зарасти камышом. На правом крутом берегу его тесно переплелись ветвями шиповник и красная смородина, левый, пологий, усыпан цветами дикого клевера и стрелами подорожника. Сразу за прудом начался глубокий овраг. Неподалеку он сворачивал влево, в сторону погибающего от жажды молодого колхозного сада; где-то там же терялась узкая полоска воды, ленивой струйкой стекающая из желобка плотины.