. К моему стыду, на шампанское денег у меня не хватило, а ведь предлагал, ‒ такой пассаж… Здесь же, на траве осени она мне отдалась. Это произошло с такой первозданной непринужденностью, что вначале я растерялся, а потом преисполнился благодарности за ее щедрую любовь.
С реки доносилась музыка. Огни колесных пароходов, буксиров и проплывавших мимо барж освещали ее лицо. Она медленно открыла глаза, взгляд ее был затуманен, она глядела и не видела меня, и снова ее глаза возбужденно сверкали в ночи. Я смотрел в них и не мог наглядеться. Мне казалось, словно после долгих тягостных поисков и блужданий я вернулся и нашел… Вернулся? Куда? И, что нашел? Не знаю. Нет, знаю, я вернулся в родной край и нашел того, кого искал. Самый верный компас — твое сердце, оно укажет тот берег, где встретишь того, кто ждет тебя всю жизнь.
Она хотела близости еще и еще, и я старался взять ее как можно нежнее. Одна лишь женщина способна освободить мужчину от переполняющей его ярости. Во мне кипела кровь от несостоявшейся драки, от предчувствия, что я бы в ней не уцелел. Алкоголь не снял напряженности, а только усугубил ее. Ли получала несравнимо бо́льшее удовольствие, чем я. Пароксизмы оргазма вновь и вновь сотрясали ее. Ее громкие стоны и вскрики могла услышать ватага босяков, выпивавшая у костра. Они пришли позже, когда мы уже занялись любовью, и расположились неподалеку в зарослях ивняка. Привлекать их внимание было опасно. Я пытался ее успокоить, но все было тщетно, Ли, не замолкая, билась подо мной в экстазе. Она укусила меня за плечо, ногтями расцарапала спину. Горячая кровь обожгла бока. Не владея собой, в бешенстве, я щелкнул пальцами снизу вверх по кончику ее носа. Этот «штрих» приведет в чувство кого угодно, но сгоряча перебрал.
— Никогда! Слышишь, никогда не делай мне больно! Вся моя жизнь сплошная боль. Ни один живой человек никогда больше не сделает мне больно. Ты, это ур-разумела?! ‒ зарычал я.
— Да… — прошептала она. Из носа у нее текла кровь.
Это по-детски испуганное «Да» тотчас меня отрезвило. Я стал исступленно целовать ее руки. Как я мог?! Ведь это все равно, что ударить доверившегося тебе ребенка.
— Прости! Пожалуйста, прости! Я был не в себе, прости! Я ненавижу то, что сделал… — раскаяние жгло меня раскаленным железом.
— Тихо, тихо, успокойся. Я уже простила. Я сама виновата. Обо всем забудь, — ласково шептала она, гладя мою голову, прижимая ее к своей груди.
Она простила, а я? Это тихое «Да» слышится мне до сих пор. Единственный судья своим поступкам — я сам. Этот судья помнит все и не прощает ничего. Да, я хотел бы прожить жизнь, не совершая поступков, за которые потом, сколько живешь, отвечаешь перед своей совестью. Но так и не сумел. Должно быть, не очень старался.