Ночь, туман-туман-туман, все темно кругом.
Мальчик маленький стоит и просит об одном.
Он стоит к стене прижатый и на вид чуть-чуть горбатый,
И поет на языке родном.
Танец любишь глазами, а на песню отзывается сердце. Но, чтобы песня брала за сердце, мало иметь голос, надо душу в нее вложить, ‒ петь о том, что пережил. Иначе звучит фальшиво, не в смысле вокала, а в отношении чувств. Мы танцевали, обнявшись в пустом зале, и сердца наши бились в такт, ‒ удар в удар! А с эстрады, резала по живому скрипка.
Мой отец в бою неравном жизнь свою отдал,
Маму из винтовки немец в гетто расстрелял.
А сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле
И на веки зренье потерял.
Кто из вас осмелится описать музыку? Я! Она и сейчас звучит во мне. Незатейливая мелодия, слезливо душещипательный текст, но меня потрясла глубина тех слов и верность выраженного в них отчаяния. А как рыдала скрипка, того не забыть, ‒ то плакало одинокое сердце, потерявшееся в мире людей.
Я молоденький мальчишка, мне шестнадцать лет.
Я прошу у человека, дай ты мне совет:
Как мне жить, где приютиться, где мне богу помолиться,
Отчего не мил мне белый свет?
Мы все же напились в этом ресторане. Я и Ли, мы плясали до исступления. Мы доплясывались до полного отрешения, как дервиши, ‒ до разговора с Богом, до плечо к плечу с Богом. Так я чувствовал. Вот так!
Перед уходом, Ли в своих блестящих резиновых сапогах под барабанную дробь лихо отбивала чечетку вперемешку с гран батманами, припевая:
А я не мамина,
А я не папина,
А я на улице росла,
А меня курица снесла…
Мне казалось, то пляшет ее Печаль. Когда-то великолепное, а теперь безнадежно заношенное платье, заштопанные чулки. Один глаз подведен, другой — размазался. И в самом деле, как мало ей надо. Всем довольна, не имея ничего. Ей достаточно этой изношенной одежды, ее удовлетворяет любая еда, неустроенный быт, но она не может без общения, ей нужны наши встречи, наши отношения, которые, кажется, продолжаются давным-давно, но у них нет прошлого и, к моему неизбывному страху, вряд ли возможно будущее.
— Эх, Андрюша, жить бы, как сам того желаешь! Так нет же, не дадут, «низ-з-зя»!
Она порывисто обняла меня, на миг прикоснулась своей щекой к моей.
— Давай уедем отсюда, рванем за буйки! Будем жить сами по себе, ни от кого не будем зависеть… — с затаенной болью и надеждой быстро заговорила она и осеклась, споткнувшись на полуслове. — Так нет же, опять-таки не дадут. Хорошо там, где нас нет. Везде одно и то же, горит оно всё огнем! — махнув рукой, она беспечно рассмеялась.
Не одного меня изумляла ее бесшабашность. В ней жила какая-то разудалая свобода, да ни какая-то там абстрактная свобода, ‒ она была сама вольная воля. И эти, исходящие от нее флюиды независимости, ощущались, реально. Быть может, ей удалось достичь той самой, вожделенно недосягаемой свободы духа? Нет, никому не дано ее подчинить, как нельзя подчинить себе, живущих в море рыб. Эх, ты, повелитель рыб!..