Неожиданно он подскочил, схватил меня за руку и пожал своей липкой ладонью мою руку. Это меня доконало. Ни слова не сказав, я вышел, прикрыв за собой дверь. Гнев и отвращение переполняли меня, и я вернулся.
— Простите меня, пожалуйста. Я тронут вашим вниманием, но знаете, если говорить начистоту… Если уж быть до конца откровенным, то вы несколько заблуждаетесь относительно моего дяди. Мой дядя Володя совсем не гусь, он скорее похож на Ивана Никифоровича…
— Я не понимаю, какого Ивана Никифоровича? — заелозил на своем кресле Шульга, глядя на меня с ласковостью провинившегося пса.
— Ну, как же, из повести Гоголя «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», помните?
— Да-да, помню! — с готовностью закивал Шульга, и начал чесаться. — Впрочем, давайте уточним, какого Ивана Никифоровича вы имеете ввиду? ‒ почесав за ухом, спросил он. ‒ Директора Дома политпросвещения или заведующего Облснабсбытом? — состроив сладчайшую из своих гримас, почесал за вторым ухом Шульга.
— Ивана Никифоровича из повести Гоголя. Мой дядя Павлик вылитый Иван Никифорович, он толстый, как свинья… — сказал я и вышел.
Мое слово было последним. Во всяком случае, мне так казалось. Но это была сиюминутная победа над ничтожествами, которые, тем не менее, легко могли перечеркнуть мое будущее, направить меня совсем по другому пути. Не жалея ни сил, ни времени они делали все, чтобы подчинить себе мою жизнь и порой, как это ни обидно, им это удавалось.
После разговора с Шульгой у меня было ощущение, будто мне на голову вылили ведро помоев. Я долго мыл руки в студенческой столовой напротив деканата, но чувство гадливости не покидало меня. Было противно от разыгранного спектакля, в котором я играл едва ли ни главную роль, да я и сам себе был противен. Я чувствовал себя грязным, казалось, океана не хватит, чтобы отмыться. Изводило мерзкое ощущение, словно подержал в руке скользкого, извивающегося ужа. Ничего гаже не представить. Руку б себе отрубил! Отрубил бы, ‒ если б она была не моя…
* * *
Ноги сами принесли меня в «Чебуречную».
Я знал, что Ли здесь нет, она уехала со своим ансамблем в недельное праздничное турне по селам области. Зато я встретил здесь Жору по кличке Тушисвет, Ли недавно меня с ним познакомила. Вначале знакомства меня сразило его пугающая интуиция и быстрота ума. Мы быстро нашли общий язык и понимали друг друга с полуслова. Когда, прощаясь на ночном Проспекте, я, Жора и Ли пили «по последней», мне даже показалось, что я с ним знаком с самого рождения, словно с родным братом.
Жора относился к редкому виду странствующих философов и доводился родным братом Григория Сковороды. Ему было около тридцати, среднего роста, с мощной шеей и покатыми плечами борца. Держался он всегда очень прямо, и от этого выглядел намного выше, чем был на самом деле. У него было некрасивое, вернее, необычное треугольной формы лицо с вершиной к раздвоенному подбородку, и четко очерченный рот. Его жесткие смоляного цвета волосы, всегда торчали на голове во все стороны неряшливой копной. Но вместе с тем, он чем-то неотразимо располагал к себе и не только меня одного. Жору отчислили из трех институтов и одного музыкального училища. Виною была его порой простодушная прямолинейность, а может врожденная непокорность. Он не выносил принуждений, не желал, а возможно и не мог приспосабливаться, притворяться, не мог заставить себя мириться с человеческой глупостью, не хотел играть отведенную ему роль в коммунистическом театре абсурда. Впрочем, Жора беспечно относился к возможным последствиям своих поступков.