Эбби и Джастин были оба чистоплотны, но каждый на свой манер. Эбби любила безделушки – крохотная алебастровая вазочка с букетиком фиалок, хрустальный подсвечник, жестянка из-под конфет с губастой египтяночкой на крышке, все вычищено до блеска, – и обожала яркие краски; занавески у нее были сшиты из лоскутков – алая парча, хлопок с узором из колокольчиков, тонкое кружево, – и дырки на линялых обоях тоже заклеены лоскутками. Уютно, своеобразно и сказочно, будто в норке у какого-нибудь лесного существа из детских книжек, что носит чепец с оборками и печет пироги с повидлом.
Джастин, как ни странно, оказался минималистом. Возле ночного столика у него лежали книги, ксерокопии и рукописи, на двери он развесил фотографии всей компании – аккуратно, по хронологии, – а в целом все было чисто, строго, по-деловому: белые простыни, белые занавески, темная деревянная мебель, отполированная до блеска, в комоде рядком лежат носки, на нижней полке шкафа – начищенные туфли. В комнате витал еле уловимый аромат, хвойный, мужественный.
Ни в одной из спален ничего подозрительного я не заметила, но во всех трех было что-то общее, тревожащее. Я не сразу сообразила, в чем дело. Стоя на четвереньках, я по-воровски заглядывала под кровать Джастина (пусто, даже пыли нет), и тут до меня дошло: во всех комнатах обосновались надолго. Мне никогда не приходилось жить там, где можно рисовать на обоях или что-то наклеить на стены, – мои тетя с дядей, возможно, не возражали бы, но их дом из тех, где ходишь на цыпочках и подобные мысли не закрадываются, а все, у кого я снимала жилье, вели себя так, будто сдают шедевр Фрэнка Ллойда Райта[13]; нынешнего хозяина я несколько месяцев убеждала, что квартира не упадет в цене, если стены перекрасить из тошнотворного бананово-желтого в белый, а психоделический коврик отправить в сарай. Я всегда легко с этим мирилась, но здесь, среди этого разгула домовитости, – я бы тоже не против расписать стены, Сэм здорово рисует – мне вдруг подумалось: все-таки это дикость – жить на птичьих правах у чужих и на все спрашивать разрешения, как маленькая.
Верхний этаж – моя спальня, спальня Дэниэла и еще две нежилые комнаты. В той, что рядом со спальней Дэниэла, свалена, как после землетрясения, старая мебель: серо-бурые стулья-недомерки, на которых явно никто никогда не сидел, шкаф-витрина, будто заблеванный рококо-завитушками, и много чего еще. Кое-что отсюда явно вынесли после переезда, чтобы обставить другие комнаты, об этом говорили пустые места, прорехи в пыли. То, что осталось, было затянуто толстым, липким слоем пыли. В комнате рядом с моей тоже лишь всякая рухлядь (треснувшая каменная грелка, зеленые резиновые сапоги в корке грязи, изъеденная мышами тканая подушка с цветами и оленями) да шаткие груды картонных коробок и старых кожаных чемоданов. Не так давно кто-то начал все это разбирать – на пыльных крышках чемоданов пестрели отпечатки, один даже оттерли почти дочиста, кое-где виднелись таинственные контуры унесенных вещей. На пыльных половицах темнели следы обуви.