Крысиный отдел у нас ненавидят, называют стукачами и прочими нелестными прозвищами, но ко мне там отнеслись по-доброму – по крайней мере, в тот день. Держались отстраненно, по-деловому и очень бережно, как медсестры с пациентом, изувеченным в страшной аварии. Забрали жетон (на время расследования, пояснил кто-то); я чувствовала себя так, будто мне обрили голову. Сняли повязку, отцепили “жучок”. Револьвер забрали как улику – так и положено, чьи-то руки в резиновых перчатках бережно опустили его в пакет для вещдоков, аккуратно подписали маркером. Лаборантка с каштановыми волосами, собранными в опрятный узел на затылке, как у викторианской горничной, умело взяла у меня кровь на алкоголь и наркотики; я смутно припоминала, как Раф наливал, как бокал холодил мне руку, но, кажется, я не отпила ни глотка – и теперь порадовалась про себя. Лаборантка прошлась тампоном по моим ладоням для исследования на пороховой след, и я заметила, будто со стороны, что руки у меня не дрожат, совсем, а косточки на запястьях уже не выпирают – месяц кормежки в “Боярышнике” даром не прошел. “Вот и все, – успокоила меня лаборантка, – быстро и совсем не больно”, но я сосредоточилась на своих руках и лишь спустя несколько часов, сидя в коридоре на бежевом диване – над ним висела картина, мирный пейзаж, – в ожидании, когда за мной придут и куда-то еще поведут, я поняла, откуда мне знаком этот тон: мне случалось разговаривать так самой. Не с жертвами и не с их родственниками – с другими. С мужьями, покалечившими жен, с матерями, обварившими кипятком детей, с убийцами сразу после чистосердечного признания – я говорила тем самым голосом, бесконечно мягким: Успокойтесь, все хорошо. Дышите глубже. Худшее уже позади.
Небо за окнами лаборатории сделалось черное, с ржавыми отсветами городских огней, над верхушками деревьев парка висел тонкий, хрупкий месяц. Меня пробрала дрожь, как от порыва ледяного ветра. Полицейские машины в Глэнскхи, гневный огонь в глазах Джона Нейлора, беспощадная ночь.
С Сэмом и Фрэнком мне говорить запретили, пока мы все не дали показания. Я отпросилась у лаборантки в туалет, показав взглядом – между нами, девочками, – зачем мне там понадобится куртка. В кабинке нажала на спуск и под шум воды – во Внутренних расследованиях, где всюду тишина и толстые ковры, постоянно боишься, что за тобой следят, – торопливо набрала эсэмэски Фрэнку и Сэму. Кто-то ДОЛЖЕН смотреть за домом.
Потом перевела телефон в бесшумный режим, села на крышку унитаза, дыша тошнотворным цветочным освежителем, и стала ждать – время поджимает, скоро меня хватятся, – но ни тот ни другой не отвечали. Наверное, отключили телефоны, допрашивают Эбби, Рафа и Джастина, умело меняясь ролями, между делом совещаются в коридорах, задают одни и те же вопросы снова и снова, с неумолимым яростным упорством. Может быть, – сердце подкатило к самому горлу – кто-то из них сейчас в больнице, беседует с Дэниэлом. Белое лицо, капельница, вокруг снуют люди в халатах. Я силилась припомнить, куда попала пуля, вновь и вновь прокручивала все в голове, но будто запись заело, ничего не разобрать. Легкий кивок, направленный на меня ствол; отдача; спокойные серые глаза, лишь чуть расширены зрачки. И голос Эбби, суровое, непреклонное “нет”; белая стена там, где только что стоял Дэниэл, и тишина – оглушительная, беспредельная.