Но она не смогла оценить и его. А если и отдавала себе отчёт в его достоинствах и терпеливости, то не могла уже перебороть собственное очерствение. Подобно волнам океана, бессильно разбивающимся о скалистый берег мрачного и одинокого утёса, все попытки этого мужчины растопить сердце Евдокии, все цветы, ужины при свечах, терпеливое ожидание взаимности или хоть улыбки, все подарки и прочие ухаживанья завершились только тем, что она понесла от него ребёнка, — но так и осталась равнодушна, холодна и язвительна с ним. Уже забеременев от него, уже живя с ним вместе, уже услышав от него предложение брака, она относилась к нему как к насекомому и взяла за правило изводить его каждый день придирками и упрёками. Думая о будущем ребёнке и о себе самой, предложение она приняла, и они расписались, однако совместная жизнь при таком характере Евдокии оказалась недолгой. Муж раздражал её решительно всем: выражением лица, формой ушей, запахом изо рта, звучанием голоса, походкой, поведением в общественных местах, манерой говорить по телефону, рассчитываться в магазине и так далее до бесконечности. Он должен был поминутно выслушивать от неё замечания, критику, пожелания улучшений, рекомендации по работе над собой и вообще уроки жизни. Такого ада не выдержал бы и ангел. И в конце концов Евдокия поэтапно добилась от своего мужа всех стадий человеческого размежевания: обиды, охлаждения, отчуждения, озлобления, ненависти и панического бегства. Они расстались через год, и Евдокия стала воспитывать сына одна.
Она родила почти в сорок лет, и столь поздний ребёнок, казалось бы, должен был стать для неё центром мира, перевернуть её сознание, переродить плохую жену в хорошую мать. И поначалу все признаки перерождения действительно наблюдались. Она не могла надышаться на своего Никиту, проявляла образцовую самоотверженность матери, забыла себя и отдалась сыну яростно и страстно. Однако самое то поведение матери, которое было нежной заботою для младенца, стало удручающей назойливостью для подростка. Увы, она не смогла вовремя остановиться и изменить систему взаимоотношений с взрослеющим сыном. Будучи бдительною наседкой в детский его период, она оставалась тотальною контролёршей в годы отрочества и стала генералом в юбке к юношескому возрасту. То самое поведение матери, которое ребёнком воспринималось как должное, мальчиком — ещё как забота, подростком — уже как навязчивость и излишний надзор, юноша расценивал как невыносимое лишение свободы. Она к тому же была совсем не мягкой матерью, насильно принуждала сына исполнять различную работу по дому либо выполнять школьные задания, нередко и била его за непослушание. Когда же юноша начал проявлять интерес к девушкам, приходить домой поздно, восставать против власти матери и становиться всё более самостоятельным, мать решительно воспротивилась и показала, что не желает делить сына ни с кем. Она поднимала на него, уже пятнадцатилетнего, руку прилюдно! Она попыталась лишить его денег и тем добилась только того, что он стал вымогать деньги у других и связался с подозрительной компанией. Она устраивала скандалы и истерики как дома, так и в общественных местах; выслеживала сына, гуляющего с другом или девушкой, внезапно появлялась перед ними, приказывала ему уходить с нею, а в адрес его спутников обрушивала брань и угрозы. Одним словом, её старания не потерять, не отпустить сына из своей жизни привели к тому, что она его именно с ускорением потеряла. Он возненавидел свою мать, не желал вспоминать и думать о том, сколько она для него сделала, отселился от неё, едва достигнув совершеннолетия, и в конце концов, будучи двадцати лет, в минуту очередного скандала с нею, вдруг потерял контроль над собой, весь затрясся в истерике и, побелев, проклял шестидесятилетнюю Евдокию такими словами: