Впрочем, однажды, на одну какую-то минутку Евдокии показалось, что судьба готова улыбнуться ей, ибо обожаемый мучитель всё же соизволил произнести «выходи за меня замуж». Сделал он это, конечно, не на трезвую голову, в какое-то подготовленное ею самой мгновение беззаботной весёлости, сытости и беспечности, когда слова сорвались с языка почти невольно. Он, однако же, не тотчас забыл о них, а через полчаса, но в эти полчаса ещё посверкивал на Евдокию выжидательным взглядом и готовился услышать её согласие. Когда же не услышал, то провалился в пьяный сон и наутро уже ничего не помнил. А она промедлила, опять промедлила с ответом, но если раньше медлила с желанием помучить мужчину неизвестностью, то теперь — с желанием посмаковать, продлить долгожданное мгновение, испить до дна и неспешно чашу радости. Ей хотелось вынудить его повторить эти заветные слова — и повторить как-нибудь по-особенному, быть может, даже встав на колени, быть может, даже достав из кармана коробочку со сверкающими кольцами, быть может, даже ещё с каким-нибудь волнительно-романтическим эффектом, заранее им придуманным для неё. Однако повторения не случилось. Он просто заснул пьяным сном, а она так и осталась сидеть подле него, чувствуя на глазах закипающие слёзы, а в душе — паническое подозрение об упущенном моменте счастья и о том, что исправить ошибку не удастся уже никогда. Её обдало потным жаром ужаса и отчаяния, и с этого момента она уже не столько заботилась о развитии и сохранении отношений, сколько ежеминутно ждала, ждала и ждала от него повторного предложения, исподтишка наблюдая за ним печальными, коровьими глазами.
Он же решительно охладевал к ней, и чем далее, тем более несомненно. Начались избегания совместных вечеров, уклонения от телефонных разговоров, вранье, сон в разных комнатах и, наконец, пренебрежение и почти презрение к мнению той, которая его кормила и оплачивала все прихоти. Измена, скандалы, рукоприкладство, воровство денег из её сумочки, унижения и оскорбления довершили картину разрушения того, чего и в самом начале не было и что Евдокия сама себе напридумала. Затем он уехал с вещами, и не только своими, — и вот она опять осталась одна, истерзанная, измученная и раздавленная тем самым обращением с нею, которое когда-то отличало её саму в отношениях с другими мужчинами.
Переживания её были ужасны, отчаяние — беспредельно, а прозрение — беспощадно. Общий настрой мыслей и отношение к жизни приобрели пессимистический оттенок. Она резко и помрачнела, и постарела, и окончательно обледенела душою. Характер её приобрёл черты желчности и язвительности, небывалые ранее. В пышных когда-то волосах стала заметна проседь, которую она не пыталась скрывать, и вообще стала меньше следить за своей внешностью. Она нарочито избегала косметических средств в уходе за собою, с отчаянием себя старила и являлась повсюду в одежде тёмных тонов, столь гармонировавших с её внутренним состоянием. Стремясь развеяться и хоть чем-нибудь занять разум, грызущий её бесплодными сожаленьями и бичеваньями, она принялась кидаться в крайности: увлекалась шитьём, цветоводством, посещала какие-то бесконечные и словообильные семинары, вступала в секты и бежала от них, перекрестилась из православия в католичество, разругалась со всеми подругами и родственниками — ничего не помогало. Ничто не могло занять и отвлечь её разум, остановить самоиссушение души, замедлить увядание тела. Наконец через три года ей повстречался человек, проявивший интерес к ней и оказавшийся, действительно, уже последним её шансом на воскресение.