Перед ним был небольшой поросший бурьяном двор, в котором никто не занимался огородом уже много лет. В глубине двора, прямо по ходу движения от калитки, располагался сам дом, к крыльцу которого от калитки вела небольшая, узкая тропинка среди зарослей лебеды, лопуха и крапивы. По правую сторону, вся окружённая голым и высоким кустарником с редкими жёлтыми листочками, виднелась небольшая времянка, а по левую высился толстый и голый, чуть искривлённый ствол тополя, с шатром листвы далеко наверху. За тополем выглядывали угол и крыша собачьей конуры, довольно просторной и поместительной. «Девочка должна быть там, — подумал Замалея. — Но где же собака? Почему молчит?»
Калитка манила его к себе властно и неудержимо. Она не запиралась на замок и крепилась к столбу старенького серого заборчика, покосившегося в нескольких местах, лишь небольшою петлёй из туго перекрученной бельевой верёвки. Сняв петлю со столба, Замалея с усилием отворил калитку, елозившую по земле всеми штакетинами, и остановился в нерешительности. Путь во двор был свободен, однако странное молчание собаки заставило его насторожиться и прислушаться. Его поразила мёртвая, звенящая тишина, не нарушаемая ничем — ни порывами ветра, ни дальним лаем деревенских собак, ни рокотом моторов автомобилей или отголосками говора людей. Птичий гомон не доносился из леса, и готовившегося ступить во двор Замалею поразила неприятная мысль, что он словно спускается в преисподнюю, будто заживо сходит во гроб. Но это ощущение было не главным: впервые в жизни признался он себе в том, что отчётливо ощущает на своей спине чей-то неотступный, внимательный, настороженный взгляд.
Липкий страх приблизился к этой чистой душе и остановился совсем близко, покачиваясь и норовя запрыгнуть внутрь.
Поёжившись и оглядевшись по сторонам, он сделал всё-таки этот шаг и вошёл во двор. Медленно, почти крадучись, приближался он к собачьей будке, имевшей вид совершенно пустого и необитаемого короба. Надежды на то, что вот сейчас послышится звук влекомой цепи и из конуры выберется девочка либо большой пёс, о котором рассказывал Пацкевич, медленно таяли. Настороженный слух, как ни старался, не чувствовал ни единого живого движения, ни единого бездушного дуновения — ровным счётом ничего. Тишина стояла настолько мёртвая, неестественно мёртвая, что начала наконец устрашать Замалею. Пару раз он нервически оглядывался назад, словно ожидая удара ножом в спину. И отсутствие опасности сзади лишь разжигало и обостряло его странное, дотоле незнакомое состояние, именуемое беспричинным и острым ужасом.