— Не вижу ничего странного.
— Но вы не знаете меня. У меня серьезные, далеко идущие планы. Пути мои извилисты. Вам следовало бы остерегаться меня.
— Ваши слова очень похожи на правду.
— Рад, что вы это понимаете, ибо именно это и может больше всего заинтересовать вас во мне.
Я тогда подумала: понятно, к чему он ведет. Мне нужно совершенно ясно дать ему понять, что он ошибается. Я не намерена сбегать отсюда ни потому, что он считает себя хозяином при еще живом отце и я его боюсь, ни потому, что он пытается навязать мне свои ухаживания. Я ему покажу, что ни завоевать меня он не сможет, ни уехать отсюда не заставит. И тут мне впервые пришла в голову мысль, что он, может быть, именно хочет заставить меня уехать.
Мы выехали на открытое место, и он пустил лошадь галопом. Я сделала то же, и, когда он наконец остановился, я отстала немного.
Мы остановили лошадей и стали смотреть на море. Впереди возвышался Дуврский замок, седой, величественный и неприступный, похожий на часового, охраняющего белые утесы уже много столетий. Рома называла его Дубрис — ворота Англии. Были там и развалины маяка, приводившего Рому в такой восторг.
Маяк стоял на месте, называвшемся “Чертова серьга”, и был сложен из зеленоватого песчаника и романского кирпича, скрепленного романским цементом, который, по словам сестры, выдерживал любую погоду уже почти две тысячи лет. Чуть западнее находилась та симпатичная постройка, которую называли лагерем Цезаря. Сейчас ее не видно, но я помнила, как Рома приводила меня на этот берег и с головой уходила в изучение следов римского завоевания.
Мысли Нэйпира были заняты, естественно, не римлянами, потому что, повернувшись ко мне, он произнес:
— А не поговорить ли нам откровенно?
Меня резко вернули в действительность.
— Зависит от того, действительно ли это необходимо.
— Разве откровенность желательна не всегда?
— Нет, далеко не всегда.
— Вряд ли вашему мужу хотелось, чтобы вы оплакивали его так долго.
— А вам-то откуда знать? — резко спросила я.
— Если бы он этого хотел, вам легче было бы забыть. А так ясно, что он не стоит того, чтоб его помнили.
Я разозлилась, может и несправедливо, потому что он заставлял меня увидеть то, чего я видеть не желала. Конечно же, Пьетро хотел, чтобы я помнила его всегда, до конца жизни.
И тут мне вдруг припомнилась одна встреча. В Париже я познакомилась со студенткой, которую поразил неизлечимый недуг. У нее был возлюбленный. И вот неожиданно передо мной видением всплыли два печальных лица. Мы сидели в моей комнате в пансионе, пили кофе, болтали о любви, и она прочитала стихи, которые, по ее словам, она написала для своего возлюбленного, чтобы он читал их после ее смерти, если будет помнить и грустить о ней: