Он с самого начала подметил и постарался устранить то, что, как ему казалось, нарушает покой в доме. Отправил в услужение, в дальний город, сначала одну дочь, потом вторую.
«Пускай узнают, как оно в мире ведется, — объяснял он жене. — Надо им привыкать к чужим, а главное — слушаться чужих. Полезно им будет».
Ера тогда согласилась, как соглашалась со всем, что муж считал правильным.
Он-то думал: меньше женщин в доме — и свар меньше. Остались только свекровь с невесткой — а им, оказывается, еще тесно!
Что будет, если распря вырвется на волю, проломит тонкую корку приличий? Нечего скрывать — сын уже не тот. Исчезла прежняя искренность его, избегает Иван отца с матерью; что-то назревает у него в душе. За работой нередко задумывается, отвечает рассеянно. Видно — роятся у него в голове мысли, которые он держит про себя. Долго ли останется он в нерешительности? Не поддастся ли наконец нашептываниям жены — любимой жены, матери его детей?
За обедом задумчив был Мате, впрочем, как и остальные. Каждый замкнулся в себе, предаваясь собственным думам.
После обеда Мате вышел из дому, сел на низенькую каменную ограду в холодке; взгляд его рассеянно блуждал вокруг. Вон, за воротами, белеет дорожка, спускается в долину, чтобы затем, извиваясь змеей, подняться к городку и потеряться в тени, отбрасываемой под ярким летним солнцем первыми городскими домами, притулившимися на противоположном косогоре. Косогор этот лежит перед Мате как на ладони. В ослепительном сиянии солнца резко белеют каменные ограды, разделяющие городские сады и огороды. Внутри этих четырехугольников, правильной и неправильной формы, темнеет на грядах уже привядшая ботва. Только сочная светлая зелень капусты победно противостоит летней засухе. Лук начинает вянуть сверху, лишь кое-где торчат его полые стебли, увенчанные серыми шариками. Тут над оградой клонит свои искривленные ветви инжир, там одинокая олива грустит под испепеляющим солнцем. Тишина; ни один листок не шелохнется. С моря, правда, как всегда в полдень, тянет мистраль, но этот уголок укрыт от него. Мистраль слышен там, выше, на Грабовике, в вершинах падубов и вечно шумящих сосен. А здесь только цикады стрекочут свою нескончаемую песню: одной надоест — подхватят с новой силой другие две. Свистнет щегол, крикнет дрозд, спрятавшийся где-нибудь в чаще кустарника, да и смолкнет разом, словно боится нарушить полуденную дрему природы. Из сеней доносятся шаркающие шаги старой Еры — ей и после обеда не до сна, все-то она суетится, возится; из комнаты сына долетает через открытое окно глубокое, мерное похрапывание…