И тут, не иначе, вмешался кто-нибудь. Может, сама шьора Бонина. Нос у нее долгий, подбородок острый, вперед торчит. Весь остров моей девке завидует. Сколько знатных, богатых на него зарилось! Чего ж удивляться, если которая и попробовала что-нибудь сделать…
Мудрила Ера, мудрила — и вымудрила. Нацедила она бурдюк вина, налила оливкового масла в сосуд из тыквы, погрузила все на осла и до рассвета отправилась на Верха к старой Урсе. Урса — вдова чабана, хромает на одну ногу и знает толк во многих вещах. Известно, что за люди чабаны! Всякое там среди них встречается…
Вернулась Ера к самому полудню с пустыми бурдюком и тыквой. И самой полегчало. Большая тяжесть свалилась с души.
— Ну, не бойся, — обратилась ода к дочери. — Все будет хорошо. Придет он, не горюй! — Ера злорадно усмехнулась. — Придет, да еще пуще влюбленный. Увидишь, явится: подожди только полнолуния.
— Ах, и не мечтайте, мама! — покачала Катица головой.
— Молчи, ты не знаешь… Это все злые люди! Душу продали, только б от нас его отвести! Не бойся, и на них управа найдется — увидишь, как прибежит-то…
У Катицы в чувствах полный сумбур, речи матери просто отскакивают от нее. Она-то точно знает, что произошло: возврата нет.
Нико ощущает себя настоящим преступником. Чего бы он не сделал, только б загладить зло! Порой ему кажется, что неизбежно обрушится на него кара божия, и, пожалуй, ему стало бы легче, если б настиг его божий гнев. Куда деваться ему, где найти хоть минуту покоя? Неотступно стоит перед ним образ Катицы, возмущенной, обвиняющей… Беспрестанно звучат в ушах ее негодующие упреки, горькие рыдания. Хочет Нико узнать, что она делает, его жертва, как-то сносит несчастье, но ни за какие блага в мире не желал бы он с ней встретиться. Провалился бы от стыда, сгорел, конец бы ему пришел… И Нико безвылазно сидит дома. Часами бродит по подвалам, целыми днями торчит возле работников, выжимающих масло из оливок. Смотрит он на все тупо, безучастно. Будто в голове, в груди — беспредельная, унылая пустота, пустыня…
И у Зорковичей он больше не показывается. С матерью лишь изредка обменяется словом.
Анзуля молчит, не докучает расспросами. Понимает, что творится с сыном. Но в конце концов она не выдержала, сжалилась над ним — вызвала Зандоме.
— Что это с нашим молодым человеком? — спросила. — Ты его видел?
— Не видел бог весть с каких пор. Прячется, наверное, и, скорее всего, из-за той, с Грабовика.
— И я так думаю. Совсем переменился — не узнать!
— Гм, — саркастически усмехнулся Зандоме. — Вот они, последствия вашего воспитания, тетушка, такая преувеличенная чувствительность. Вы полагали, дочь у вас — и изнежили его, словно красну девицу. Вот и результат! Надо иметь гладкую шкуру, чтоб ничто за нее не цеплялось. А нет такой — жизнь быстро изранит, пример налицо. Прямо инвалидом стал!