Младшая, Катица, смотрит на мир еще взбалмошно, вся она еще не устоялась, во взгляде, в движениях — порывистость и непонятное волнение, причину которого не угадать, не постичь, оно порой поражает наблюдателя — но тем самым и привлекает его. В душе Катицы ничто еще не завершено, царит в ней какая-то напряженность, ожидание чего-то неведомого, большого и удивительного…
Ера все что-то говорит дочерям, любовно ухаживает за ними. Глаза ее светятся и радостью, и гордостью, и удовлетворением. И голос у нее такой нежный, не слышно в нем той резкости, которая так часто звучит, когда она обращается к Барице. Матия кладет себе на тарелку домашней капусты, вкусно приготовленной на оливковом масле, чистом, как золото. Ест с аппетитом, непринужденно — видно, соскучилась в чужих людях по домашней еде, на которой, так сказать, выкормлена. А едва отложив ложку, отправилась в огород, посмотреть — хорошо ли ухожен, как прежде ли, когда она жила дома, вскапывала грядки, полола…
А Катица — та не так. На тарелку себе кладет мало, ест как-то жеманно, нерешительно, словно делает что-то неприличное. Крутит носом над старомодной посудой, расписанной цветами да пальмами.
— Такими тарелками нигде больше не пользуются, — заявляет она под конец. — У нас тарелки все чисто белые, только ободок золотенький.
— Ох, доченька! — воскликнула Ера. — Куда уж нам при нашей бедности!
И вздохнулось ей украдкой. Может, стыдно стало, что вот — угощает дочерей на такой посуде…
— А ты никогда не гляди, какова тарелка, — вмешался отец. — Главное — что́ на тарелке. Видал я голодную спесь… На ужин одна сардинка — зато тарелка фарфоровая! Славное угощенье…
Катица сжала губы и еле заметно мотнула головой, как бы не соглашаясь. Расправила на коленях складки своего желтого передника в крупных цветах — ничего не скажешь, идет ей этот передник, Ера глаз не оторвет.
«Ну, началось! — думает девушка. — Опять эти допотопные взгляды, скучные назидания!» Наслушается от отца, пока будет гостить тут, под Грабовиком, куда ни зверь не забежит, ни птица не залетит! Кто это выдержит? Только не она! Она, которая каждый вечер выходит на набережную, где гуляет весь город, слушает музыку, бросает по сторонам взгляды, нередко многозначительные и вызывающие, и развлекается, упивается радостью, не позволяя себе думать ни о нынешнем, ни о завтрашнем дне, торопится пользоваться тем, что дарит ей минута. А здесь, в этом захолустье, — какое здесь все трезвое, будничное, обшарпанное и тяжелое! Тяжелое, как крестьянская мотыга, как этот, до кровавого пота, труд на солнечном пекле, при жажде и голоде…