Зандоме, шагавший рядом с Нико, крепко сцепил зубы и молчал. Тяжко ему, невыразимо тяжко слышать все эти причитания, и крики, и плач. И у него ком подкатывает к горлу, приходят мысли о собственной смерти.
Медленно удалялась процессия; женские вопли, смягченные расстоянием, заглушило протяжное пение духовенства. Зандоме оглянулся на дом, откуда вынесли гроб. Окна все еще настежь, в них видны головы женщин, ломающих руки. А в калитке стоит Иван — в старой будничной одежде, как того требует старинный обычай. Он не спускает глаз с гроба отца, которого не может проводить в путь, откуда нет возврата. А как хочется пойти ему за гробом отца, сердце так и тянет за ним, но не допускает этого старинный обычай! И стоит Иван один, провожая взглядом тех, кто уносит его отца…
Что-то заставляет Зандоме вновь и вновь оборачиваться к дому скорби; там, на самом верху, в слуховом окне, стоит одинокая женская фигура. Не вопит, не ломает руки, стоит неподвижно и только тихо, безутешно плачет, провожая взглядом отца, уходящего в последний путь. Это Катица; позади нее виднеется лицо Пашко, печально склонившего голову.
За толпой, в полном одиночестве, шагает Лоле, в доме ему уже нечего делать. Долг призывает его теперь на кладбище: опустить гроб в могилу.
— Никогда больше не пойду на похороны! — заявляет вдруг Зандоме, когда процессия вошла в улицы города и скрылись из глаз и Грабовик, и дом Мате. — Никогда!
Нико посмотрел на друга, и показалось ему, что глаза его, эти насмешливые, плутоватые глаза, подернуты влагой…
Когда, ближе к полудню, возвращались с кладбища — уже без Мате, — Зандоме проговорил:
— Ну, вот… Теперь и о нем можно сказать: жил — и умер. Через какой-нибудь год ничто уже не будет напоминать о том, что жил такой человек, разве только черные платья его дочерей…
И, усилием воли стряхнув с себя грустные мысли, уже обычным тоном он спросил Нико:
— Когда же в путешествие?
— На второй неделе после пасхи…