Настя пошла медленнее. Намеренно медленнее — безотчетно догадался я. Я заглянул в ее лицо: то же странное, испытующее, но уже не нерешительное выражение было на нем.
— Послушай, — обмирая, прошептала она. — Помоги мне! Вытрави из меня этого человека. Понимаешь?..
Я понял и испугался. Потому что и надо было сделать то, чего хотела Настя, и не надо. Сделаю — и потом мне будет плохо. Очень плохо. Не сделаю — Насте будет еще хуже. Ей и сейчас нехорошо. Даже больше, чем нехорошо. Совсем скверно.
— Настя, — ошеломленно прошептал я, обняв ее доверчиво прильнувшее тело. — Ну что ты, милая?.. Что ты…
Что-то изменилось в ней, что-то она во мне почувствовала. И я понял, что ничего не будет. Я стал ощущать ее как сестру, младшую или старшую — не важно, нуждающуюся в защите и в душевном участии. Я уже знал, как буду вести себя завтра на этом митинге. Пора перестать стыдиться заплаток на своем костюме…
Мы теснились между гимнастическими брусьями в переднем левом углу спортзала, потолок которого подпирали свежеоструганные балки. В правом переднем углу переминались учителя. Между нами и ними, за тремя приставленными один к другому столами, накрытыми красным бархатом, разместились Старикова, инструктор райкома комсомола Чесноков, представительница роно Данилова и делегаты от комсомольских организаций школы № 2 и лесозавода. Остальную часть зала занимали ученики всех классов, кроме начальных.
Данилова, пробираясь на свое место, вслух посетовала, что спортзал тесен — такие наглядные уроки гражданского воспитания особенно полезны и целесообразны в детстве. Запоминаются на всю жизнь. Чесноков ничего не ответил, только одернул мешковатый коричневый пиджак и поправил крохотный узелок галстука. Он был погружен в какие-то свои мысли, и наша судьба, кажется, совершенно не интересовала его. Не привыкать ему, наверно, проводить такие собрания.
Усевшись на свой стул и пристроив на колени маленький черный ридикюльчик, Данилова, уставившись взглядом в нашу сторону, спросила у Стариковой, который из нас будет Горчаков, и, выслушав ответ, зашептала что-то в маленькое ухо директора. Деланный ужас отразился на их лицах. Юрка напрягся, услышав свою фамилию, а я вспомнил то, о чем предупреждала вчера Настя. Значит, Даниловой уже известно про Юма, и Юрке, разумеется, от этого не поздоровится. А я, дурак, даже не предостерег его.
Я покосился на Дину. Она разговаривала с делегаткой от комсомольской организации лесозавода, пытаясь как будто переубедить ее в чем-то, но та не соглашалась, отрицательно качая головой. Зачем Дина пошла на все это? Не станет же она поносить нас, нет — не станет. Она, наверно, заступится за нас. Но если это и будет так, все равно ни к чему ей было влезать в эту гнусную историю. Именно гнусную — только теперь я придумал ей подобающее определение.