— Извиняюсь, — сказала Ирина Петровна и полезла обратно.
Все так же тараща на нее глаза, милиционер задумчиво поднес к пухлым губам свисток и уже надул щеки, но Ирина Петровна остановила его.
— Ради бога не надо! — попросила она, вернувшись обратно в сад. — Возьмите штраф, выпроводите меня вон, только не свистите!
— А такая… представительная дама, — упрекнул милиционер и вдруг смягчился: — Ладно уж. Гуляйте на здоровье. Будете выходить, купите билет? Не подведете?.. Здравия желаю…
И приложил ладонь к козырьку молодцеватой фуражки. Машинально Ирина Петровна сделала то же самое и тут же сообразила, что поступила нехорошо, неблагодарно. Она растерялась, засуетилась, заизвинялась и, наконец, углубилась в одну из поджидавших ее аллей.
Дорожки и лужайки были заботливо подметены, а земля под деревьями разрыхлена граблями, и в саду уже дружно и напористо зеленела ласкающая глаз молодая трава.
Аллеи были короткие, и Ирина Петровна неспешно переходила из одной в другую. Легко стало и не думалось ни о чем. Ни о загубленной, как казалось, жизни, ни о том, что будет дальше, ни даже о дочери… Но то, далекое, девичье, что было вызвано лазейкой, все же шевелилось, волновало и тревожило. Давным-давно среди этих дубов, кленов и лиственниц случилось что-то такое, что просило вспомнить о себе, вспомнить и, быть может, посмотреть на него другими глазами, не так легкомысленно, как тогда, когда ей было всего лишь девятнадцать, ну от силы двадцать лет и когда этот небольшой парк на полном серьезе казался ей одним из самых удивительных, самых надежных вместилищ счастья. А какие голубые туманы пронизывали его ранними утрами и каким пронзительным холодком тянуло с Большой Невки…
Но что же беспокоило ее, что?.. Что-то, связанное с Эмилем. Но что? Никак не ухватить, никак не вспомнить. Да и, признаться честно, не хотелось вспоминать, стыдно чего-то было. Будто бы соглашалась взять то, что когда-то было отвергнуто напрочь…
Нет, Эмиль-то всегда — теперь уже незачем скрывать это — присутствовал в ее жизни. Бывало, что она забывала про него, не вспоминала месяцами, а то и годами, и все-таки жило в ней то, что она, будучи причастной к науке, называла «эффектом Эмиля».
Какие честные, доверчивые и преданные были всегда его глаза, невозможно вспомнить без улыбки. И нижняя челюсть слегка опадала перед тем как он начинал говорить. Она даже передразнивала его в этом, но он никогда не обижался. Он вообще, кажется, лишен был способности обижаться.
Эмиль, Эмиль, — как часто подшучивала она над его смешным, как ей казалось, именем, — где ты сейчас? Счастлив ли? Почему ты оказался тогда таким робким?..