Из свежей лоснящейся травы выглядывали таблички с названиями видов деревьев и кустарников, хорошо прижившихся в земле Аптекарского острова. Одно деревце чем-то сразу же привлекло к себе внимание Ирины Петровны.
— «Плакучий ильм», — вслух прочитала она, и тотчас же в ее голове высветился один из радостнейших эпизодов ее жизни. Она вспомнила все.
Однажды — подумать только: двадцать один год назад! — они бродили с Эмилем в этом парке, и их застал внезапный, сокрушительный, шальной ливень. До беседки было неблизко. Да и в ней толпились люди, а им, Ире и Эмилю, хотелось быть только вдвоем. И на свое счастье они увидели рядом необычное деревце, ветки которого пластами ложились одна на другую, образуя прочную кровлю из ребристых, как бы мелко гофрированных листьев, под которую они и нырнули.
— Плакучий ильм, — сказал тогда Эмиль и добавил: — Погоди. Пройдет дождь, и я покажу тебе чубушник Лемуана.
Сказав это, он посмотрел на нее, а она на него, и они вдруг так крепко прижались друг к другу и так… поцеловались, что было просто невероятным, что после этого ничего не случилось: не заплясали деревья, не запели пруды, не засияло солнце…
И вот теперь дальним эхом простые слова Эмиля отозвались в ее душе. Ирина Петровна долго смотрела на деревце, приютившее их под своей незатейливой кровлей двадцать один год назад. Как изменилась она за эти годы! Как, должно быть, изменился Эмиль! А деревце почти такое же…
Как-то так получилось, что она долгое время считала себя непривлекательной, гадким утенком, «ни кожи, ни рожи», как уверяла дворничиха их дома, жалеючи ее, и внимание парней, которое они с некоторых пор стали оказывать ей, не только смущало ее, но и казалось оскорбительным, потому что представлялось незаслуженным. А снисхождения к себе она терпеть не могла.
Но однажды она выскочила после купания в ванне в прихожую за махровым халатом, забытым на старом трухлявом рундуке, и вдруг заметила в зеркале трогательно худенькую, гибкую и вкрадчивую девчонку такой невероятной прелести, что не сразу и сообразила, что та, которая в зеркале, и эта, что ошеломленно тянет к себе халат, — одно и то же.
С того памятного дня пестрая, взволнованная свита поклонников сделалась для нее так же естественна и необходима, как еда, сон, воздух, как зимние поездки в Кавголово и летние в Солнечное, как уединение с закадычной подружкой Верой в какое-нибудь уютное кафе-мороженое, приютившееся в полуподвале тихой безлюдной улицы, как многое и многое другое…
Какие только парни не увивались вокруг нее: и простодушные весельчаки, и ранние пессимисты, и загадочные, скептически настроенные молодые дарования… — как они распускали перед нею свое оперение. И как оскорблялись, когда вдруг, из каприза, она давала им поворот от ворот. Впрочем, не из каприза, нет. Она всегда безошибочно чуяла, который из них должен был вот-вот исчезнуть, разочарованный ее небрежением к нему, исчезнуть, чтобы в других компаниях устраивать свое счастье или несчастье. Постоянным оставался один Эмиль. Но он стал таким привычным, что трудно было вообразить, будто с ним можно сделаться счастливой раз и навсегда.