— А что в этом такого?.. Кто такой Юм?..
— Не знаю, что такого. Но думаю, что ничего хорошего. А Юм — это философ-идеалист. На него часто ссылается Ленин.
— Понятно, — сказал я, сообразив, что Юрка решил своими глазами прочесть труд того человека, с которым, должно быть, спорил Ленин, и теперь ему, Юрке, конечно, а не Ленину, такое желание могло выйти боком. Не всплыло бы это на завтрашнем митинге. Одно к одному, и все — плохо. Но все-таки замечательно, что вернулась Настя. Уверенность, что теперь все будет хорошо, не оставляла меня. Вот только возникло острое чувство вины перед Диной. Не обманываю ли я ее, ладно ли делаю, согласившись провести вечер с Настей. Дина явно недолюбливает ее.
— Кого я вижу! — гаркнул кто-то над моим ухом, прервав мои размышления.
Отпрянув, я посмотрел, кто это, и увидел перед собой широкое, добродушно ухмылявшееся лицо Дубинкина.
— Закурить дашь? — простецки, как к закадычному дружку, обратился ко мне Дубинкин.
— Я не курю.
— Не куришь? — страшно удивился Дубинкин. — Ну ты даешь! Такое про него в газетах марают, а он даже не курит… Знаешь, кто будет делегатами от общественности нашей школы на вашем митинге?
Вот это да. На митинге будут даже делегаты. Дело серьезное.
— Кто?
— Рыжий и Динка Лосева. Усек?
Я подтвердил, что усек, и побрел дальше. Опять паршиво сделалось на душе. Почему Дина согласилась стать делегатом? Может быть, ее упросили, обязали, заставили?.. А может, она выступит в нашу защиту?..
Ровно в девять Настя вышла. Очень к лицу ей были и меховая светлая шапка-ушанка и пушистый темный воротник на новом коричневом пальто. Мы отправились куда глаза глядят.
— У меня сейчас такое состояние, будто я выздоравливаю от тяжелой болезни, — заговорила Настя, зажав под мышкой сумочку и стараясь держаться бодро. — Не вообразить, какая я была дура. Я ведь чувствовала, что нельзя мне выходить за него, да самолюбие взыграло. Надо было опалить крылышки…
По горбатому мостику, перекинутому через говорливый порог, мы перешли на остров Старчина. Старинные избы, словно крепости громоздившиеся по покатым скалам, уютно светились окнами. Вытащенные на берег и забранные в леса, ремонтировались и смолились мелкие рыболовецкие суда. Под огромным чаном со смолой тлели крупные угли, подернутые сизой рассыпающейся пленкой пепла. Мы присели на чурбаны, и я подкинул в кострище сухих щепок, во множестве раскиданных вокруг. Вспыхнули трепетные белесые язычки. Они старательно плясали на тонкой синей основе, готовые в любой миг раствориться в морозной тьме.
— Как вспомню эту семейку, жить неохота, — поеживаясь и вобрав голову в воротник, пробормотала Настя. — Свекровь, Руфина Андреевна, заботливая такая. «Что же ты, Настенька, плохо кушаешь?» А сама каждый кусок глазами до рта провожала. Стулья зачехлены, к пианино подойти не смей. В день свадьбы Руфина Андреевна подарила золотое кольцо с каким-то драгоценным камнем, так каждый день ревизию устраивала — цело ли? Однажды я сделала вид, что забыла кольцо на работе, так они ночью заставили меня выйти из дома.