Ей было ясно, что она никогда не купит себе необходимую тетрадку, и ее стихи так и умрут, когда выйдет срок сим-карты ее телефона. Мысли о недолговечности собственных поэтических творений приводили ее в состояние приятного возбуждения. Вот просто так — как они появились ниоткуда, так и уйдут в никуда, потеряются… как можно потерять горсть монет или пуговицу. Иногда вдруг начинало казаться, что все не так просто. А вдруг поэзия должна натолкнуть ее на что-то, чего она не может узнать каким-то иным способом? Может быть, стихи были носителями информации, которую Ванда все еще не научилась расшифровывать? А что если это кодированные послания из тайных уголков ее собственной природы, о существовании которых она даже не подозревает?
Она вымыла чашку, пошла в гостиную и включила телевизор. Усилив звук, снова вернулась на кухню. Голод отказывался отступать, и Ванда с отвращением стала жевать мокрый лист салата, который предназначался Генри.
Потом вышла босиком на балкон. Город все еще тихо ворочался, устраиваясь на ночь, и никак не мог утихомириться, хотя ночь потихоньку заполняла собой улицы. Обычный городской шум, слегка приглушенный, как бы засыпающий зимой, сейчас завоевывал пространство между блочными домами, отражаясь от их стен и от этого еще более усиливаясь. В такие минуты Ванда испытывала особое умиротворение, которое, хотя и не уменьшало тревожности, все же делало ее не такой мучительной. Ведь то, за чем она наблюдала сверху, будет всегда, даже когда ее самой уже не станет. Упорное и безликое подобие жизни. Некая беззаботность, суть которой она не понимала, а ей ужасно хотелось понять. А может, именно ради этого и стоило жить? Не ради того, чтобы понимать или участвовать в этом. Просто ради того, чтобы наблюдать и жадно ловить робкие сигналы людей о том, что все в порядке, что все идет своим чередом — так, как нужно.
Так бывает всегда: когда не улавливаешь жизни в себе самом, ищешь ее где-то в другом месте. Ванда так и не научилась поддерживать это хрупкое равновесие. Весы наклонялись то в одну, то в другую сторону. Ей всегда казалось, что другие более счастливы, чем она, или, по крайней мере, лучше справляются с чувством неудовлетворенности, со своими комплексами и недостатками. Ванде казалось, что она никогда не сможет побороть себя, ей не дано отыскать то единственное, но очень важное, чего ей так не хватает, ибо она не знала, что именно она ищет.
Ванда вдруг вспомнила о пистолете. Взяв его со шкафчика в прихожей, она вернулась в комнату. Подошла к террариуму и осторожно отодвинула его в сторону. В стене располагался сейф, который она вмонтировала, чтобы хранить там оружие. Положив пистолет внутрь, вернула террариум на место. Генри беспокойно зашевелился — он очень не любил, когда его дом передвигали с места на место. Чтобы успокоить его, Ванда достала игуану из террариума и снова вышла на балкон. Потом опустила Генри на пол и закурила. Она знала, что сейчас опять начнет много курить, раз собирается голодать. Генри метнулся туда-сюда по балкону, ткнулся ей в ноги, а потом самостоятельно вернулся в комнату. Ванда с удовольствием прислушалась к топоту маленьких ножек по ламинированному паркету. Ей никогда и в голову не приходило, что когда-нибудь она заведет себе игуану. По сути, Генри был шутливым подарком сослуживцев ей на новоселье. Однако Ванда отнеслась к шутке очень серьезно. Кроме того, Генри, который тогда был еще совсем крохотным, понравился ей с первого взгляда. Ванда даже попыталась себя убедить, что именно этого ей всегда не хватало в жизни: маленькой ящерицы, которая заменит собой все, чего ей недостает. Или просто поможет ей не думать об этом.