— А я тоже всегда представляла, что мы с тобой на кордоне станем жить… — Варька смутилась, словно призналась в чем запретном, подняла голову и взглянула непокорно. — Но тут я не останусь, Алеша. И в лесничество с вами пойду, и на кордон… ну, где строить будете. Хоть в шалаше станем жить, а тут не останусь. Ни за что. Не бросай тут меня одну, ладно?
— Что ты говоришь? Разве я могу тебя бросить?
На лице Алексея, почти всегда вдумчиво-ровном, мелькнуло то ли удивленье, то ли досада, но не сказал он ничего ни против, ни в согласье, а притянул ее к себе и поцеловал в волосы. И сделал это так, будто старше был намного, не старше даже — старее, что ли. А может, только показалось Варьке — за два дня он ни разу не целовал ее так отстраненно, с холодком. Но и к этому готова была Варька — упрямство в глазах ее не пригасло: все равно не останусь тут одна!
Умывались во дворе, под звякливым чугунным рукомойником, подвешенным на большой гвоздь к дощатой стенке сеней. Варька быстро сполоснула лицо и отошла со своим полотенцем в руках. Вытираясь, слышала неразборчиво, как плескались Алеша с Ваней, поочередно тычась в рукомойник, и глухо бормотали: Алеша — виновато, словно оправдываясь, а хозяин — явно недовольно, похоже было, что он хочет переубедить и чем-то упрямого гостя. Так они, видимо, и не сошлись, пошли в избу нахмуренные, чуть ли не злые. И опять Варька почувствовала себя виноватой здесь и чужой.
Но завтракали дружно, почти по-домашнему, кое-как впритирку уместившись за куцым столиком на двоих. Мужики, оба молчаливые и серьезные — суровые даже, как всамделишные лесники, — ели солидно и старательно, на весь день, и отрывались от мисок лишь за хлебом да за добавкой: хозяйка успела сварить пахучий мясной суп из щавеля. Варька губами отламывала хлебный мякиш, беззвучно отпивала из непривычно широкой деревянной ложки (дома у них были узкие «дуральки», как шутливо называл отец легкие дюралюминиевые ложки): есть хотелось до щеми в животе, но руки словно судорогой свело, и кусок в горло не шел. Лесничиха Оня, полная и круглая, легко каталась от стряпенной кути до стола, туда и обратно, подносила, доливала, откусывала и жевала на ходу и все посматривала на Варьку лукаво и понимающе, отчего та краснела и давилась того пуще. Неведомо, как вынесла бы она этот долгий невтерпеж завтрак, когда б не нашла себе отвлеченье: кот-мурлыка спрыгнул с печи («Мы тоже такого себе заведем, нет, получше, пушистого-пушистого…»); занавесочки на окнах колыхнулись розовенькие, куцые да запыленные («Я у себя белые-белые повешу, чистые-чистые, и во все окно цветастый запон, как у Макаровых…»); собака взлаяла во дворе («И мы обязательно свою заведем. Какой кордон без собаки?..»). Душой она была уже не здесь, а там, в своем безликом еще Доме, которого еще и в помине не было, и неизвестно — быть тому Дому или нет. Душа в ней отдельно жила, тешилась зыбкими, но красивыми тенями мечты, глаза же все видели, уши все слышали, и в голове разное другое бродило бессвязно: и теплая переглядь Вани и Они (будто тоже только вчера поженились!), и вся в ситцевых занавесках передняя с низким темным потолком (не будь кругом такого множества цветастого ситчика, так вовсе на предбанник была бы похожа изба, и котовый избушный мур с собачьим дворовым брехом (а скучно, наверно, вседневно жить только с двумя живыми душами, вот не приглядела — есть у них какая скотина или нет)… Особенно дивилась Варька Алеше: словно весь свой век проходил он в женатых, так держится спокойно и уверенно. Не то что она — вздохнуть до сих пор не может свободно. Вот провинилась будто она перед людьми в чем-то.