Блесткие, словно плюшем черным обернутые, столбы и бревна на третий день были убраны и сложены в сторонке, пугающая черным зевом печь разобрана до кирпичика, а перевезенный от лесничества сруб поставлен на мох. Покрытая было углем и пеплом земля утопталась потихоньку, расчистилась, покрылась веселой щепой, а когда Алексей повырубил опаленные жаром никлые кусты, то и вовсе посветлело, пожизнело вокруг, не так стало тяготно на месте бывшего кордона, как было в первые два дня. Хотя и времени не было у Варьки смотреть да томиться видом пожарища — спозаранок начинала вымудривать для мужиков еду из тех скудных запасов, которые подвезли Ваня Воинов и Федор Савельич, а в свободные минуты тыкалась помочь, стараясь оказаться поближе к Алеше, — но, бывало, подкатывал страх, что место это всегда будет помниться им с Алешей смертным, черным да горелым. И очень порадовалась Варька ранней светлыньке, пришедшей вместе с солнечным утречком. А кабы знать еще ей, каким большущим счастьем одарит ее жизнь к концу недели после скорого такого, суматошного замужества, она бы заплясала у всех на глазах, но никому не дано видеть свой завтрашний час.
Нет, вообще-то заметила она вчера, как Федор Савельич отводил за угол сруба то Алешу, то Ваню Воинова и что-то выговаривал им, помахивая рукой в сторону поля. Заметила да и забыла в беготне, хотя и подумала тогда, что выведает потом у Алеши, какие там секреты заводят мужчины от нее. Да спрашивать некогда было: уехали мужики на двух подводах в позднюю темень, а они с Алексеем еле дотащились в обжитый совсем домик лесорубов, ноги не держали обоих — так намотались за долгий хлопотный день. Она-то ничего еще, тяжести не ворочала и разве чуток больше устала, чем у дяди Егора в Мартовке, а вот Алеша натаскался бревен и досок, даже спотыкался то и дело. Как прилег на застланное одеяльцем свежее сено, которое натаскали они в избушку, положил руку на грудь женки, так сразу и засопел во сне. Какие уж там разговоры или еще чего после этакой-то устали. Полежала Варька, который раз дивясь Алешкиному сну — сопит, чмокает губами, ну словно сосунок грудной, — и сама не заметила, как уснула тоже.
Проснулась утром — Алеша, оказывается, ушел уже. Издали услышала дробный перестук топоров и заспешила к кордону. Мужики — Алеша с Ваней да леспромхозовских два Петра, Кузьмич и Петрович, ночевавшие тут же в шалаше, — до солнца вытесали несколько бревен на стропила. Варька тоже заторопилась: принесла воды, вымыла и начистила картошки, подвесила ее в ведре над костром и опять пошла к колодцу. Опуская шест с подвешенным на крюку ведром, услышала сзади громкое фырканье и обернулась. Увидела Воронца лесничего, легко везущего телегу, на которой сидел Федор Савельич, а рядом с ним… У Варьки сами разжались пальцы и не услышала она, как далеко внизу шлепнулось на воду ведро и простучал о стенки колодезного сруба шест: рядом с Федором Савельичем сидел на телеге отец. Ее он не заметил еще, высматривал перемены, происшедшие на бывшем кордонном подворье. Увидев же дочь, Сергей Иванович сошел с телеги, встал и не тронулся с места — лишь покачал головой. И на лице его мелькнула улыбка не улыбка, а укорная, что ли, усмешка. По ней и поняла Варька, что отец все уже знает — Федор Савельич, конечно, все рассказал — и что все свершилось нельзя лучше для нее потому что сама она бог знает когда собралась бы духом явиться к родителям в деревню, встать перед ними с глазу на глаз, — от одной мысли об этом спирало дыханье и мякли ноги.