Листиком перед травой очутилась Варька около отца и ухитрилась припасть, вжаться ему в грудь, хотя и была ростом вровень, всхлипывала и смеялась, заглядывая в глаза просительно и любовно. И сдался Сергей Иванович совсем, ушла из его сердца последняя обида на такую послушную всегда дочь, которая вот на́ тебе — выкинула: ушам своим не поверишь и глазам не верится еще.
— Ну ладно, Варюша, ладно… — бормотнул, похлопывая ее по заостревшим лопаткам. — Ладно, будет. Я-то ведь что, я говорил — воля твоя, хошь за столб выходи… Оно, конечно, можно не так было, по-людски, ну да ладно — воля твоя, насиловать никто не станет.
— Не могла я по-другому, пап… уж очень у Алеши все сразу — вы же знаете… Понимаешь, пап? Понимаешь?
— Ну будет, будет. Не реви… Понимаю я.
Сергей Иванович поймался на том, что и самому нестерпимо захотелось заплакать. Ай было бы занятно: не помнит он, чтобы плакал когда-нибудь в жизни, ни в мальцах голодных, ни в жесткую взрослость. Мелькнула и сгинула мысль — хорошо это аль плохо, что не изведал он в жизни плача? Лишь крякнул Сергей Иванович и повел взгляд по кордонной округе, дивясь тому, как скоро и неузнаваемо изменилось место, с которого его совсем недавно увезли трупом. Пыль да гарь застилали тогда полянку, а теперь, глянь, жизнь тут играет вовсю.
— А мамка? Как мамка-то, пап? — затеребила его Варька, и глазищи ее, блесткие, смотрели нестерпимо.
— Да ничего она, ничего… Утрясем. Вот нагрянем к ней вечерком все вместе — и утрясем. Ладно, будет, Варюша, будет. Дай уж и с зятьком поздоровкаться, раз такое дело, — увидел наконец Сергей Иванович Алексея, вставшего на углу сруба.
Был Алексей до пояса гол — запарила мужская работенка, — и каждый мускул на поджаром костистом теле казал молодецкую силу, но сжал Сергей Иванович робкую руку его и уловил пацанью еще хрупкость жил. «Молод еще, ох молод, какой из него глава семьи», — с горчинкой подумал Сергей Иванович, но лишь улыбнулся и ткнул кулаком в плечо зятя:
— Увел, значит, нашу царевну? Ну-ну, береги теперь. — И похолодел сразу, вспомнив слова Бардина, как усмотрел тот идущую лесом Варю. Повторил с упором: — Береги, говорю. Тут у вас всякого зверя полно… И ладно, не мнись, свои теперь. Давай кажи, что вы тут надумали-настроили.
Варька ойкнула и помчалась к костру — там из ведра с картошкой вода с бульканьем перехлестывала через край и злобно шипела на огонь. Живые крылья выросли у Варькиного сердца, так ей стало легко-легко. Бывает обычно в конце апреля, в макушку весны, когда слушаешь полевого жаворонка: взмахнула бы и сама взлетела в голубую звень!.. И все из-за двух-трех скупых отцовских слов. Но коль сказал он их — тому и быть. Мама не умеет перечить отцу, пошмыгает по-девчоночьи смешно и отмахнется обеими руками: да ну вас, наскочили в оба-два, что я вам — ворог какой? А Варька с отцом всегда дружбу вели, секреты заводили, шептались — еще с той поры, когда она не сходила с отцовских плеч, так и лезла их оседлать.