А к Сергею Ивановичу между тем сошлись и остальные мужики: Федор Савельич, старательно возившийся с Воронцом при встрече дочери и отца, Ваня Воинов и леспромхозовские Петры, сошедшие с верхнего венца, где вырубали косые пазы: сегодня должны были взняться стропила нового дома. Подходили не спеша, разминая затекшие ноги, заручно здоровались с Железиным, и каждый старался пережать ему руку, да не случилось, конечно, это никому, а последнему, Петру Кузьмичу, Сергей Иванович хрустнул пальцы так, что тот скислился с лица и затряс кистью чуть ли не вприпляску. Мужики хохотали, Сергей Иванович, оттаявший вконец, щерился грозно и звал смельчака на рукопашную, но таковых не нашлось, хотя у хозяина молодого, Алексея-то Морозова, и зачесалось испытать себя. Он бы и не выдержал, наверно, попробовал бы схватиться с этим «самим Железиным», не будь тот Вариным отцом, от этого сробел.
Потом сообща доставали упущенное Варькой ведро, вскипятили и пили чай из железных больших кружек, прикусывая доставленным лесничим кусковым сахаром. А после завтрака Сергей Иванович первым взялся за топор.
Когда предзакатное солнце вызолотило вершины дубов, над срубом уже встали широкие стрелы стропил. Леспромхозовские Петры отнекались от приглашения Сергея Ивановича ехать ночевать в деревню, решили они сходить на Верхний синявинский пруд искупаться, смыть с себя пот и сор, а остальные сели на телегу, и Воронец легко покатил ее под гору. Смотрелось дело так, будто Сергей Иванович уговорил Федора Савельича и Ваню Воинова не тащиться через лес до лесничества и кордона, а сночевать разок у них, но те заране знали подкладку этих его речей: ввалимся в дом столь большой и важной ватагой — устоит Марья-матушка, язык придержит и слезу не пустит. Оно и вышло в точности так, как он задумал. Марья лишь чуток всхлипнула да пошмыгала, несильно отталкивая прильнувшую Варьку, — зятька, правда что, близко к себе не подпустила, — да и побежала готовить ужинный стол. За ним, скорым и небогатым, и порешили: с утра свести молодых в сельсовет да расписать по порядку, чтоб длинные языки не чесались (эвон какими долгими глазами провожали их из окон и с крылечков, когда ехали улицей с кордона), а свадьбу попозже справить, когда дом их лесной жильем станет. Пошучивая над Варькой и Алексеем («На печи пусть спрячутся». — «А не то в хлеву вон!» — «Да к чему, пущай в баньке сночуют…» — «На-адо б им баньку затопить!»), разошлись мужики кто в сени, кто на сеновал. С последними ушел и молчаливый, серьезный очень Алексей: уловил он каким-то внутренним чутьем, что с матерью Вари нужно держаться только серьезно, что шуток никаких тут ему не простят. Варька же, давно спрятавшаяся в своей горенке, вышла оттуда на цыпочках, когда вконец утихло в доме, и шмыгнула под одеяльце к матери. Марья и теперь не выронила лишнего слова, лишь погладила горячо прижавшуюся к ней дочь по волосам и шепнула ласково: «Да спи уж, спи, хитрюшка-неслушка. Приду завтресь к вам, не сладко, чай, справляться там одной…» Варьке очень захотелось заплакать, но как-то умом, а в груди было тепло и покойно, и она, шмыгнув пару раз по-материному, уснула быстро и сладко.