— Значит, себе вырыл, а лечь не успел.
— Или не захотел, — сказал угрюмо зам. — И переселяться не захотел.
Виталик попытался перетащить несчастного Парамонова к его могиле. Руками побрезговал (хотя мы, кажется, уже ничем брезговать не можем), толкнул ногой. Добился он того, что череп мертвеца отвалился от позвоночного столба.
— И опять идиот, — заметил зам. — Он тебе мешал? Ветром бы занесло, поверх земли никто не оставался.
Все же мы переложили останки Сергея Парамонова в вырытую им самим могилу и засыпали сверху холм. И поехали, стараясь не думать, как он копал могилу для жены, как потом, присев на крыльце, сколачивал два креста из перил, как копал яму себе, с крестьянской обстоятельностью прикидывая, удобно ли ему будет в ней лежать.
Может, мне показалось, что на меня поглядывали сочувственно? Мы сейчас очерствели. Мои товарищи считают, что девять лет прошло (тогда — восемь и четыре месяца), можно уже и забыть.
А Виталик не проснулся через три дня. Может быть, он все же сохранил те таблеточки и принял? Или просто остановилось сердце? Хотя вроде бы ничего не предвещало. Но увы, часто наблюдаем: внезапно умирают еще не старые относительно здоровые люди, на шестом-седьмом десятке, а дряхлые старики цепляются за жизнь. Среди нас на удивление много преодолевших девяностолетний рубеж. Например, старый Семен.
Он остался тут, живет в общаке, на первом этаже. Периодически собирается домой, но что-то его останавливает. Возможно, уверенность в том, что, добравшись на родину, он умрет. Так считают многие пришлые, в том числе и я. Те, кто уходит домой, идут именно умирать. Вроде бы, какая разница, где дожидаться конца. Но то один, то другой вдруг начинает собираться, готовит провиант, запасается картами, добывает оружие, ищет сумку-тележку или выбирает относительно хороший велосипед. А потом вечером, помявшись, оповещает: «Завтра не ищите, с утра домой уйду. Хочется на родине помереть, повидать ее напоследок». Несколько недель мы изредка вспоминаем ушедшего, размышляем, погиб ли он и велики ли его шансы. Если человек собирался в Рязань или Калугу, киваем, соглашаясь, что шансы велики. Если же куда-то на Кольский полуостров, говорим о нем, как о мертвом. Но проходит месяц, другой, и тот, кто громче всех возмущался: «Какой Калининград, до него сколько тыщ километров!», вдруг сам начинает собираться, поясняя: «Я на Урал, народ… Екатеринбург хочу повидать. Я там родился». И такого решившегося бесполезно отговаривать, пугать одичавшими собаками, уральскими горами и вечной мерзлотой. Он уйдет. И, возможно, дойдет. Доходят же до нас иногда люди из других регионов.