Мне ли было не знать, как страшны бывают люди, когда чего-то не понимают и тем более, когда чего-то боятся.
Сташинек в это время продолжал болтать:
— …можешь представить, каково животному, которое, несмотря на свой мозг, все-таки остается животным, ощущать себя единственным из вида. Лев держится вполне пристойно, но Тераи уже несколько раз говорил, что не отказался бы приплатить хорошему зоопсихологу, чтобы тот решил хоть часть имеющихся проблем. Говорят, у дикарей и детей не бывает депрессий. Те, кто болтают такое, просто никогда не сталкивались с дикарями и детьми.
— Стась, — позвал я. — Стась. Притормози. Так ты считаешь, что мое присутствие на Эльдорадо было бы полезнее твоего?
— От меня пользы уже давно никакой. Выгорел. Спекся.
— Считаешь или нет?
— Я вызвал тебя именно поэтому. Тут все просто вопиет: нам нужен Абалкин. Только у Абалкина получится вести тут дела.
— А если Абалкин не справится?
— Ты всегда сможешь связаться со своими дружками из КОМКОНа и попросить, чтобы навели наконец порядок. — Стась до сих пор, оказывается, считал, что я профессионально лгу о своем пребывании вне закона. Ну еще бы. Из Прогрессоров не уходят, связи с Землей не разрывают, о чем тут вообще говорить? Он позволял мне молчать о прошлом, а сам усмехался про себя и думал: «Знаю я тебя, субчика, и что у тебя за тайны, знаю».
Я почувствовал, что слишком крепко стискиваю зубы и заставил себя расслабиться.
— Да, — сказал я. — Если дела будут совсем плохи, так я и поступлю. А пока действую на свое усмотрение. Так вот, по моему усмотрению тебя все-таки нужно подменить.
— Спасибо, Лев, — улыбнулся Сташинек. Последнюю букву в моем имени он произносил немного как «в». Это с ним бывало, когда он разволнуется или расчувствуется.
— Вылечу, как смогу. О документах не заботься, у меня как раз были заготовлены кое-какие.
— Я не срываю твои планы? — запоздало забеспокоился он.
— Нет, — ответил я и погасил экран.
Разумеется, я не сбежал на Пандору. На Пандоре меня было бы легко разыскать. Это, наверное, и подразумевалось: держать меня подальше от Земли, но при случае легко разыскать, чтобы… что?
Я не понимал их планов. Чувствовал только, что мне все лгали. И что все в конечном счете от меня отреклись.
Это ощущалось как затмение. Как будто черное и неумолимое наползло на солнце и никак не слезет с него, проклятая туша. Черное, как корона, окружают лепестки боли. Но боли слишком мало, чтобы помешать мне действовать.
Я и действовал — не как человек (которым я тогда себя не считал), а как равнодушный автомат. Позже я узнал, что это сочли еще одним признаком довлеющей надо мной программы. Что я повинуюсь программе, а она хочет, чтобы я убивал, убегал и жил. Вот чушь. Я не хотел ничего из этого. Даже жить расхотел как-то просто и сразу, как, бывает, вы можете расхотеть пить, хотя недавно умирали от жажды.