— Ты думаешь, он доверил бы мне остаться с тобой наедине? Он знает, как сильно я тебя обожаю. Конечно, он со мной, правит двуколкой.
— Тогда позволь ему отвезти тебя домой. — Дарий снова взял ее руку своими обеими, поднес к губам и поцеловал пальцы в перчатке. — Иди с Богом, дитя мое.
Улыбка исчезла с ее лица. Им не хотелось расставаться, но она, наконец, отстранилась и пошла прочь по слабо освещенному проходу в туманную, влажную парижскую ночь.
Дарий снова повернулся к алтарю, сложил руки, желая спросить, правильно ли он поступил. Но не спросил.
Он боялся ответа.
* * *
За ним пришли сразу после полуденной мессы, четверо плохо одетых и дурно пахнущих солдат с триколорами, криво приделанными на шляпах, и в грязных рубахах. Один из них, по крайней мере, был грамотным; он вынул клочок бумаги, развернул его и, пока Дарий ждал, продекламировал:
— Ты обвиняешься в подстрекательстве к мятежу и преступлениях против революции. Ты обязан без сопротивления пройти с нами в место заключения, где будешь содержаться пока твое дело рассматривается революционным трибуналом. У тебя есть какие-либо вопросы?
Извещение было зачитано быстро, скучно, монотонно, и, прежде чем чтение было окончено, другой солдат взял Дария за руку.
Его инстинкт требовал бороться.
Он мог легко освободиться от этих людей: четверо против одного опытного Бессмертного, хоть и без меча, имели равные шансы. Он почувствовал охватывающее его наваждение — смерть, смерть и ужас и отчаяние — и знал, что это было первым шагом во мрак.
Он не обязан идти. Это его выбор, правильный или неправильный.
Он сделал глубокий, судорожный вдох и, закрыв глаза, кивнул в знак согласия.
— У меня нет вопросов, — прошептал он, не уверенный, что его услышали, если их это вообще заботило.
Когда его под конвоем вели по улицам, прохожие останавливались поглазеть, один или двое из них поглядели с сочувствием, а некто зашел так далеко, что коснулся рукой плеча Дария. Его отпихнули охранники.
— Твое имя, гражданин? — угрожающе потребовал грамотный стражник. Мужчина втянул голову в плечи и поспешил прочь. Охранники засмеялись, а их командир выпятил губу в презрении: — Мышь.
По мере того, как он приближался к центру Парижа, горожане становились угрюмыми и озлобленными, более склонными проклинать его, нежели проявить какую-либо жалость. Дети играли нагишом в липкой черной грязи, и тощие, подозрительного вида неряхи намеренно выплескивали помои под ноги Дарию, когда его вели мимо. Солдаты не обращали внимания. Их сапоги были уже облеплены всякой грязью.