Впереди, в направлении, которое он знал и боялся — Гревской площади — раздавались крики. Дневные развлечения начинались теперь заблаговременно, и толпы веселились.
Стражники тащили его прямо к надвигающемуся фасаду тюрьмы.
* * *
Он боялся темноты.
Нелепо для человека, который прожил так долго, и все же он не смог преодолеть этот страх, как ни старался. Страх ядом полз по его венам, едва он погружался в размышления, тьма подавляла его, как если бы она являлась самостоятельным существом.
Он терпел, пока не взошло солнце, и сквозь щель в двери камеры не просочилось немного света, смахивающего на тусклый туман. Этот свет был благословением Бога. Он устремил на него воспаленные глаза и начал благодарно молиться, перебирая четки.
Скрежет ключа в замке прервал его молитву. Он отпрянул, пытаясь встать на ноги, когда дверь распахнулась, и он немедленно оказался отброшен назад пинком тюремщика. Фонарь ослепил его глаза.
— Вот тебе сокамерник, — рыкнул страж — большой, жирный человек, закупоривший дверной проем, словно пробка из плоти. Он ухмыльнулся, показав коричневые зубы, и отвернулся. Когда страж повернулся обратно, он удерживал…
…женщину. Высокая, немного неловкая, одетая в платье из муарового шелка, достойное гардероба королевы. Напудренные волосы, свисавшие клоками, прилипли к ее влажному, покрасневшему лицу. Она выкручивалась из рук тюремщика, стараясь вырваться на свободу; тот сбил ее с ног и швырнул в камеру, на руки Дарию.
Прежде чем он помог ей подняться, дверь захлопнулась. В результате, к его горю, желанное мерцание фонаря исчезло, зато он обратил внимание на женщину, которую поддерживал. Вместо запахов розы и сандала вокруг нее витал только один запах — пота и страха, — подхваченный, он был уверен, от него.
— Отпусти меня, — приказала она. Он быстро отпустил; она расправила плечи и отступила от него — спина прямая, голова поднята. Когда его глаза снова привыкли к тускло-серому свету, он разглядел линию ее щеки. Женщина стояла возле двери.
— Прошу прощения, госпожа. Тебе больно?
Намек на смех, хотя без тени юмора в нем.
— Больно? Нет. Мне так хорошо, как только возможно.
Мало что можно было сказать в ответ. Дарий позволил себе слова, замиравшие по мере того, как он произносил:
— Я боюсь, традиция представляться впала в немилость в эти дни. Я отец Дарий из церкви Юлиана-Бедняка.
— Юлиана-Бедняка, — сказала она с тенью пренебрежения. — Не знаю такой. Деревенский приход?
Не было никакого основания, что она должна это знать: высокородная женщина, она могла бы молиться в собственной часовне или, на худой конец, в одном из великих соборов. Но все-таки, он почувствовал непомерную досаду, хоть и напомнил себе о грехе гордыни.