— Ну, как ты тут, Жень? — спросила Зиночка, садясь.
— Лежу.
— Вот и молодец, — рука ее скользнула по моей щеке и выше, слегка потрепала за чуб. — До чего же мягкие у тебя кучери, — шепотом сказала она. — Говорят, у кого волос не жесткий, значит, добрый человек…
— А ты добрая? — я произнес эти слова чуть слышно, одновременно обрадовавшись и испугавшись мысли, которая вдруг пришла мне в голову. — У тебя мягкие волосы?
Зиночка отняла руку, я услыхал шелест и понял, что она снимает накрахмаленную косынку. На лицо мне упала тяжелая щекочущая волна.
— Потрогай…
Я осторожно взял в руки гладкие пряди, струящиеся между пальцев, и, поддаваясь безотчетному порыву, легонько потянул к себе.
Она уступила, и я почувствовал ее дыхание.
— Ну, что же ты, хитрец, — Зиночка шаловливо засмеялась. — Целуй теперь…
Губы у нее были прохладные и пахли чем-то знакомым, домашним.
— Я лук ела. Пришлось чайку пожевать, чтобы духу не было, — извиняющимся тоном сказала она.
Я не отвечал, весь во власти только что испытанного опьяняющего ощущения.
Зиночка опять тихо рассмеялась.
— А ведь ты вовсе и не умеешь, бедненький. Сейчас я тебя научу…
Мы целовались, не замечая, что бомбежка кончилась и в коридоре давно стоит неестественная тишина. Зиночка опомнилась первой.
— Ишь, черти, молчат. Прижукли.
Она встала, привела в порядок волосы — я слышал, как на пол упала шпилька, — и пошла зажигать коптилку.
С тех пор мы целовались почти каждый вечер, и я изрядно преуспел в этом приятном занятии. Обстоятельства нам благоприятствовали: в течение полутора недель фрицы в одно и то же время, как по расписанию, бомбили станцию.
Зиночка рассказывала мне о себе. Родители ее погибли еще в сорок втором, в своей родной деревне под Казатином. Уходя, немцы забирали всех подряд, а Зиночкины старики попытались укрыться в подвале. Эсэсовец из зондеркоманды бросил туда гранату.
Зиночка училась тогда в Саратове, в медтехникуме, которого так и не закончила, добровольно мобилизовавшись в армию. С этим госпиталем она второй год кочевала по прифронтовой полосе. Здесь, в Полтаве, жила недалеко от школы, в одноэтажном домике, который был хорошо виден из окна коридора. Снимала там комнату.
— Вот встанешь, побываешь у меня в гостях…
— Когда еще с меня этот саркофаг снимут, — постукивая ногтем по гипсовой ноге, вздыхал я.
— Скоро, миленький, скоро, — шептала она и закрывала мне рот поцелуем.
Я был счастлив. Мне было девятнадцать лет, ко мне благоволила самая славненькая медсестра в госпитале — чего же еще?
Правда, подсознательно я уже начинал замечать, что Зиночка далека от совершенства, а круг интересующих ее тем очень узок и мне все труднее становится занимать ее разговорами.