— Конечно, — с легким сердцем ответила Оля, удивленная тем, как, в сущности, несложно и приятно доставить другому нечаянную радость. Всего несколько слов, которые ей ничего не стоят, и Марико — снова прежняя, говорливая, экспансивная Марико, готовая что-то улаживать, кого-то мирить, утешать и устраивать, и по-прежнему полны задора и любопытства ко всему на свете ее огромные блестящие глаза с черными метелками густых ресниц.
Странно устроены люди. То, что для одного не представляет видимого интереса, для другого может стать предметом самых сокровенных желаний. Жаль, далеко не всегда возможен обмен, и тот, кто владеет не нужным ему богатством, редко торопится передать его по назначению: чаще держит где-то на задворках памяти, про запас, или вовсе пустит по ветру — ни себе, никому…
Марико уже непринужденно болтала, словно не было натянутого разговора, а Оле все не давалась эта мысль, смутно мелькнувшая в ее голове.
— Ой, что же я?!. — на полуслове оборвала себя Марико. — Ты же мне не сказала.
— О чем?
— Ты вначале говорила. У тебя неприятности? Почему тебе плохо?
Оля ответила не сразу.
— Понимаешь, — точно размышляя вслух, заговорила она наконец, — сама не разберу. Я — как… как расстроенное пианино стала. Дома у нас каждый занят собой…
— Если бы ты не была скрытницей, — осторожно заметила Марико.
Оля опустила глаза.
— Я потому и остановила тебя. Не с кем слово сказать.
— А Герман? Что у вас с ним?
— Не знаю. Совсем растерялась. Всю дорогу мне втолковывали, — мужчинам нельзя доверять: мол, все на один лад скроены. Ну, а он… Я считала его особенным. И вдруг этот случай. Дала себе зарок больше с ним не встречаться, а только о нем и думаю…
Оля оживилась и сама не заметила, как рассказала Марико все, начиная с того осеннего знакомства у озера, казавшегося теперь невообразимо далеким, как будто с тех пор прошло не полгода, а целая вечность.
Она говорила и говорила, возбужденная, обрадованная вниманием, испытывая, может быть, первый раз в жизни упоительное чувство раскрепощения от душевного затворничества, в котором столько времени пребывала неизвестно по чьей вине. Наверное, виновата она сама. Кто же еще?..
Дымка рассеялась, сквозь разорванные облака проглянуло неяркое солнце, заискрилось на снегу, на массивных кудрявых сосульках, свисающих с крыш.
Они подошли к дому. Во дворе гомонили дети с санями. Среди всех выделялся звонкий голосок Тани Ларионовой, сестры Алексея: Марико тотчас узнала ее азартную раскрасневшуюся мордочку с выбившейся из-под вязаной шапки прядкой белокурых волос. Она командовала ватагой ребят, которые с криками и свистом таскали ее на санках по накатанному блестящему асфальту.