Летом Ларионовы ежегодно ездили отдыхать к морю, и Евгению Константиновичу приходилось отшучиваться на беззлобное подтруниванье знакомых мужчин: «В Тулу со своим самоваром!»
Он много думал об их отношениях, благодарный судьбе, пославшей ему такую жену, размышлял о природе супружеской верности, пытаясь доискаться причин, лежащих в ее основе, — он вообще был так устроен, что вечно копался в себе, характер его был обращен вовнутрь, что у нынешних психологов принято называть шизотимией.
Что, в самом деле, питает верность?
Любовь? Только ли она? Тем более, что с годами любовь теряет свою остроту, обаяние новизны.
Скорее — дисциплина духа, сознание красоты необходимости, а уже во вторую очередь — способность вовремя отвернуться от того, что грозит привлечь, закружить, сбить с ног, постоянная готовность отказаться от случайного, мимолетного ради прочного и настоящего. Для многих это трюизм, хрестоматийная скучная пропись, удел мещанствующего моралиста. Приводят в пример знаменитые личности, славившиеся своей любвеобильностью, — Дюма-отца, Жорж Санд и других. Не нам их судить — на то они и великие, но Евгений Константинович ничего не мог с собой поделать: Жорж Санд он вообще терпеть не мог, а к Гогену испытывал непреодолимую антипатию, хотя и старался в меру сил не переносить этого на его картины.
Любовь можно растить, оберегать, — он был уверен. Испытания ее закаляют, годы делают спокойнее, но прочнее. Умение быть снисходительным и требовательным одновременно не дает ей угаснуть.
И верность мужская таит в себе ничуть не меньше радостей, чем любовь многоликая, когда человек повсюду идет ей навстречу, ни о чем не заботясь, следуя лишь веленью природы.
Впрочем, природы ли? Давно ведь известно трогательное постоянство супружеских пар у многих животных. Евгений Константинович где-то читал, что воробьи, например, сходятся на весь свой недолгий век: стоит одному погибнуть, как другой зачахнет от одиночества и тоски.
А может, он судит предвзято? Ведь у него был только тот единственный опыт, который был. И он не хотел другого.
Засматривался ли на других женщин? Бывало. На пляже он иногда говорил Ирине: «Посмотри, какая фигурка! Просто — классическая!» И они вдвоем обсуждали его находку, жена не хмурилась, хотя и шутила: «Неужто моя хуже?» — «Я женился не на фигуре, — отвечал он. — Но ты у меня тоже ничего: все как следует!»
Он немало гордился тем, что в сорок пять она на удивление хорошо сохранилась, по-прежнему тоненькая, легкая на ногу и живая, могла выдержать сравнение с тридцатилетними, несмотря на болезнь, которую перенесла в молодости.