…Дымящаяся сигарета, приклеенная в уголке рта, руки на баранке, крепкие, твердые, с въевшейся в поры масляной грязью…
Кто это?.. Ах, да, — шофер…
…Желтое обморочное лицо Марии Ильиничны, открывшей ей двери, и ее визгливый задыхающийся возглас: «Господи! Наконец-то!»
…Кричащий рот матери — тоже немой: звук снят, стерт, скомкан…
…Мокрое полотенце. Театральный тюрбан, флагшток с вымпелом, наружная сигнализация, долженствующая изображать материнские волнения и страдания, которых на самом деле, пожалуй, и нет… И еще — запах валерьянки из комнаты тетки. Тетка лежит на своем продавленном скрипучем диване с валиками, накрытыми безвкусной вышивкой времен ее молодости, и шумно, демонстративно, так, чтобы было слышно им, сюда, выдыхает воздух. Это означает все, что хочешь, — и повышенное давление, и сердечную недостаточность, и высшую степень душевного расстройства.
Тут Оля ошибалась: была занята только собой. И если бы ее «поезд» хоть ненадолго спустился на землю, возвратив ей связи и смысл происходящего, она могла бы увидеть, что и эффектная материнская чалма из полотенца, и теткины придыхания за бросающейся в глаза наигранностью привычки скрывали сейчас действительное, а не притворное смятение, почти горе близких ей людей, больных тревогой и беспокойством.
Мать перепробовала все средства: грозилась выгнать ее из дому, порывалась идти в прокуратуру и требовать для дочери медицинского освидетельствования, плакала, уговаривала.
Оля не разжимала губ.
— Хорошо хоть отец не дожил…
Это она услыхала.
— Не надо об отце… Если бы он дожил, все было бы иначе…
— Что ты хочешь этим сказать? — мать подалась к ней. — Ты в чем-то обвиняешь меня?.. Оля, ради всего… скажи, что случилось, где ты пропадала целые сутки? Мы с Машей не спали ночь, бегали по городу… и в приемный покой, и в милицию…
— Оставьте меня, — вяло сказала Оля, вставая. — То, чего вы обе так боитесь, не произошло, не пугайтесь… Я та же, что была. И ни к чему ваш медицинский осмотр…
— Оля! Пожалей нас!
— Оставьте! Оставьте! Не сейчас, завтра, потом, не трогайте меня… — Она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.
Ираида Ильинична заглянула к сестре.
— Ну, как ты, Маша?
— Плохо… Сердцебиение. Накапай мне валокордина… Что она?
— Молчит. Я думаю, может, ей нужно дать прийти в себя? У нее какое-то потрясение…
Ираида Ильинична села на диван и размотала полотенце.
— В чем я виновата? Ну, в чем?..
— Что за глупости? Кто тебя винит?
— Я сама. Наверное, я плохая мать…
…Тучи шли быстро и низко, казалось, еще немного, и они зацепятся за верхушки домов, за телевизионные антенны, торчавшие, как кладбищенские кресты, притянутые для прочности проволокой к трубам, конькам и дымоходам, зацепятся и заволокут дом, горы и ореховый сад свинцово-серым туманом.