Безвременная гибель противоестественна всегда, даже на войне, к ней нельзя привыкнуть, разве что притерпеться, как, впрочем, и бывает, к примеру, со служителями моргов, для которых прибытие очередного «жмурика» — так именуют они всех мертвецов без разбора — не более как неприятная, но все же работа.
Мысли о смерти посещали меня еще в раннем детстве. Разумеется, я не мог постигнуть вечной тайны полного, бесследного исчезновения — перехода в непостижимое небытие, откуда не бывает возврата, и, з н а я, находил единственную точку опоры, возможную в том моем возрасте, — э т о невообразимо далеко, туманно и пока не стоит ломать себе голову.
И я забывал, а потом снова и снова рассматривал свои руки, ноги, пальцы на них, свое лицо и кудрявые непослушные вихры в зеркале, так совершенно, удивительно целесообразно устроенные, и меня обступал со всех сторон, забирался вовнутрь холодный прилипчивый страх: неужели придет час, и все, что я вижу, чувствую, осязаю, все, чем владею, — исчезнет, как пропадают расходящиеся на воде круги от брошенного в нее камня?..
Зачем?..
Почему?..
Как неразрешима была для меня загадка бесконечности мироздания, так и смерть не поддавалась детскому моему воображению, оставаясь пугающе непознанной, обрастая со временем лишь вещественными деталями, сопровождавшими ее и оседавшими в моем мозгу в те дни, когда умирал кто-нибудь из наших соседей.
Н и ч т о рисовалось в моем сознании, как пустая кромешная мгла, в которой бесцветно, выморочно мерцали прихотливые ежеминутно меняющиеся узоры, похожие на мельтешню стекляшек в игрушечном калейдоскопе, только не окрашенных, а оловянно-тусклых, неуловимых, так бывает, если долго смотреть на горящую лампу, а потом закрыть веки и слегка придавить ладонями глазные яблоки.
У меня разбаливалась голова, я слонялся по комнатам с потусторонним видом, вызывая тревогу родных, и стал бояться темноты. Проснувшись среди ночи, с трепетом всматривался в неясные размытые контуры предметов, приобретавших облик бесформенных оборотней, чему в немалой степени способствовало зифовское[11] издание «Тиля Уленшпигеля» (в старом переводе было — «Уленспигель»), которым я зачитывался в то время.
Теперь у меня иногда возникает мысль о том, что любой маленький человек в детстве, конечно в меру своего развития, как бы наново совершает на свой лад массу открытий, связанных с категориями философскими, которые и по сей день остаются загадками, и во многом приближаясь при этом к, озарению гения.
Может, это происходит потому, что нетронутый мозг еще чист, свободен от механических наслоений, не обременен мелочной информацией, до известного предела мешающей восприятию явления в целом? А может, каждый из нас повторяет в себе общее человеческое детство, преодолевая за два-три года весь тысячелетний путь от каменного топора, мучительно проделанный нашими предками?..