Так или иначе, но во мне вскоре возобладал реалист, как, очевидно, случается со всяким подростком, и, забросив свои сумбурные умствования, я окунулся в жизнь, которая была мне предназначена.
На фронте я вовсе не думал о смерти.
Как это было?..
Я уже говорил, что память сохранила три фронтовых моих года неполно, отрывочно, кое-где я так и не могу доискаться адресов и соединить воедино разорванные, разбитые временем образы и картины…
* * *
Сивоусый бравый капитан с орденом боевого Красного Знамени на гимнастерке принял с эшелона весь наш взвод в сосновом лесу под Воронежем, неподалеку от захолустной станции Отрожки.
Лес — старый, сосны — в обхват, высокие — шапка валится, с сухими, шелушившимися чешуйками коры, серовато-коричневой, жарко-оранжевой, серой.
Лес вроде бы дремлющий, спокойный, густо населен 182-й гвардии стрелковой дивизией, которой командует никогда не улыбающийся, весь запечатанный изнутри, очень строгий, но, как говорят, деловой полковник Бошляк. По слухам, немцы расстреляли его семью.
Когда усатый капитан вел нас по песчаной тропинке, устланной мелким сухим валежником, в глубину леса, к землянкам, Бочкарев, внезапно вообразив, что теперь он снова обретет прежнее свое начальственное положение, на кого-то из нас прикрикнул.
Капитан резко остановился, окинув его с ног до головы скептическим взглядом.
— Ты кто?
— Помощник командира взвода, старший сержант Бочкарев! — рявкнул он, вытягиваясь. Выпятил грудь и щелкнул каблуками сапог.
— Не ори, — спокойно сказал капитан. — Мой тебе совет: бросай эти замашки. Тут тебе не плац для маршировки…
— Есть, — растерянно обронил Бочкарев и оттопырил губы, сразу став похожим на ошалевшего от погони зайца, которого борзая выгнала из укрытия и он не знает, в какую сторону бежать и бежать ли вообще.
— Никакой ты не помощник пока, а ноль без палочки. Понял?
— Есть, — совсем сник Бочкарев.
Нас быстренько, без проволочек рассовали по ротам. Я попал в один взвод с Семеном (так звали Бочкарева) и бессловесным мокрогубым курсантом, неповоротливым рохлей, вечно, бывало, болтавшимся в хвосте строя, где по неписаному закону училища плелись обычно хромые, больные и просто не приспособленные к армейскому тонусу люди, натиравшие волдыри на ногах, сбивавшие коленки во время занятии, страдающие фурункулезом, причем чирьи выскакивали у них в самых неудобных местах.
Солдатика того звали Иваном.
Я трудно привыкаю к новой обстановке, а в дивизии все было так непохоже на устоявшийся жесткий быт училища, начиная от режима, расписанного по минутам, здесь же куда более вольного, и кончая взаимоотношениями рядовых и сержантов с офицерским составом.