Иногда что-то ломалось в налаженном, отрегулированном устройстве. Скучнели детские лица, блекли улыбки, и урок уже не походил на чудо, а превращался в обыкновенную ежедневную работу, которую надо выполнять, несмотря ни на что.
Класс, как всегда, вел себя тихо и уважительно, благодарный и понимающий, но чуда не было.
Наверное, поэтому Ларионов нервничал первого сентября.
Все, что он узнал, увидел, перечувствовал в школе за долгие годы, не шло ни, в какое сравнение с теми минутами истинного наслаждения, которое он испытывал во время урока.
И он боялся утратить это. Вдруг исчезнет или непоправимо померкнет, вдруг больше не повторится?.. Тогда не стоило ни жить, ни работать.
Но первое сентября проходило, и он успокаивался: ничего не менялось.
* * *
Общее «здравствуйте», сказанное Евгением Константиновичем, когда он вошел в учительскую, растаяло в шуме и разговорах.
— Где шестой «А»? Маргарита Афанасьевна, у вас журнал шестого «А»?
— …я и говорю, с какой стати вы должны уступать ей свой класс? Двадцать два часа — не так уж много. Пусть поработает с ваше.
— …нет, больше я не ходок на эти курсы! Подумаешь — институт усовершенствования! Никого они не усовершенствуют, если человек сам этого не сделает…
— Вот именно. Протолклись на курсах все лето, а отпуска не видели.
— Товарищи, сколько времени? Я забыла завести…
— Вы спрашиваете, который час?
— Не придирайтесь. Пускай — «который час». По моим — уже звонок.
— …если он и в этом году будет куролесить на моих уроках, не видать ему тройки, как своих ушей. Что бы там ни говорила Ираида Ильинична, я не стану натягивать!..
Кто кивнул Ларионову в ответ, кто торопливо пожал руку. Некоторые вовсе не обратили внимания. Он, по обыкновению, хотел пройти в уголок, чтобы никому не мешать и собраться с мыслями перед уроком, но его окликнули:
— Послушайте… Да, я к вам обращаюсь…
Это была Макунина. Завуч. В темно-фиолетовом трикотиновом платье с глухим воротничком, закрывавшим ее располневшую шею, с высокой прической — крупным темно-каштановым воланом, — уверенная в себе, в меру торжественная, шелестящая.
Разговоры утихли.
Евгений Константинович поклонился.
— Извините, я никак не запомню вашего имени-отчества. Константин…
— Евгений Константинович.
— Да-да. Так вот, я не видела вас на конференции. Где вы были?
Худые щеки Ларионова потемнели.
— Представьте, я вас тоже не видел, — сказал он напряженным голосом.
Стало совсем тихо. Евгений Константинович еще гуще покраснел, почувствовав, что теперь он — в центре внимания. Только физик, как всегда невозмутимый, что-то подсчитывал на логарифмической линейке и записывал карандашом в толстую клеенчатую тетрадь.