— Никогда! Клянусь тебе, Маша…
Он взял ее за плечи, повернул к себе и, посмотрев в ее влажные грустные глаза, вдруг ощутил в себе столько решимости, смелости, чего ему всегда не хватало, и прежнее его угнетенное состояние почти исчезло, отодвинулось, уступив место горячему желанию сделать все, что он может, и вдвое больше, лишь бы она улыбнулась и свободно, облегченно вздохнула. Новое, не известное ему раньше чувство было таким властным, безудержно напористым, что он привстал со скамейки и сказал, сделав рукой широкий жест, как бы отметающий ее возражения:
— Я ничего не хочу слышать, Маша. Мы сейчас же идем к твоим старикам, и я скажу им… Я не допущу, я… Вставай, идем! — он потянул ее за локоть.
— Подожди, Алеша… может быть… все-таки…
— Нет. Мы пойдем.
Она глянула на него удивленным благодарным взглядом и встала. Он церемонно взял ее под руку и повел по аллее. Затем внезапно остановился и серьезно, с незнакомой ей упрямой складкой в уголках губ, сосредоточенный, занятый единственной мыслью, полностью завладевшей им, чуть нахмурив брови, сказал:
— Я забыл, прости меня, Маша. Но я исправлюсь. Я прошу тебя стать моей женой. Ты знаешь… я люблю тебя.
Они стояли посреди аллеи одни. Солнце зашло за тучи, с гор тянуло прохладой, свежий полдневный ветер, в котором чувствовалось уже дыхание близкой осени, теребил на липах сухие листья, выискивая среди них желтые, бурые, с ослабшими подсохшими черенками, и, срывая, бросал на асфальт.
— Ты согласна? Ты хочешь этого? — все так же торжественно спросил Алексей.
— Да. Никогда и ничего я так не хотела, но…
Он осторожно прикоснулся губами к завитку волос на ее теплой щеке, и они пошли вниз, к выходу, прижавшись друг к другу.
Они шли молча, смутно чувствуя особую значительность, неповторимость того, что произошло между ними, теперь уже не детьми: каждый из них переставал быть только самим собой, принимая часть другой жизни, другой судьбы, которая отныне становилась и его собственной.
Алексей ступал неторопливо, приноравливаясь к мелким шажкам Марико, точно боялся расплескать, упустить великолепное, окрыляющее настроение, для которого не существовало преград.
Если бы его спросили потом, вряд ли он сумел бы рассказать связно, о чем думал, что вспоминал. Неясно, мимолетно проносились мысли о недалеком прошлом, представлявшемся сейчас до смешного пустым и ненужным, потому что все это было «до», а что будет «п о с л е», он не загадывал, наполненный светлой непоколебимой уверенностью, что оно будет чудесно и ново, и любой его следующий день, нет, — их общий завтрашний день непременно окажется ярче и лучше минувшего.