Случилась, правда, одна заминка. За столом оказалось тринадцать человек, и мать Ирины привела соседку. Теща моя не была особенно суеверной, но примета есть примета, судьбу, искушать не надо.
Я вовсе не хочу утверждать, что свадьба не должна быть пышной, праздничной, изобильной, когда есть для этого средства, а в наше время каждая семья в состоянии ради такого случая понести лишний расход, — просто я имею на сей счет особое мнение. Вступление в брак — событие, по-моему, настолько семейное, личное, интимное, если хотите, что нет надобности выносить его на улицы и афишировать на весь город.
В деревне — иное: там еще живы красивые, естественные народные традиции и обряды, нарушение, ломка которых были бы преждевременны. И они отойдут в прошлое, но не сразу.
Вчера мне было объявлено решение «женсовета», принятое с учетом просьб и пожеланий мужчин, то есть — Алексея, меня, отца Марико: свадьба — у нас, скромная, без ненужного тарарама; жить молодые будут у родителей невесты. Учебу, разумеется, продолжать. А если что-нибудь непредвиденное произойдет (слова Нонны Георгиевны), то Марико возьмет академический отпуск.
Гм… «непредвиденное»…
Пусть их. Мы с Ириной тоже ведь поженились, не имея дипломов в кармане. Сумели же. Закончили. Правда, было не очень легко…
* * *
Увольнялся я из армии в грузинском ауле Сандары, где в сорок пятом квартировал наш полк. 650-й бомбардировочный полк Рижской дивизии. Будет время и желание — напишу о моей аэродромной службе.
Медицинская комиссия в Тбилиси признала меня нестроевиком из-за ноги, сросшейся косо, в результате чего деформировался, разболтался коленный сустав, и, получив свои сержантские девятьсот рублей — сумма по тем временам пустяшная, — я уехал в Нальчик, где жила тогда мачеха с родной сестрой. Отец пропал без вести.
Еще раз хочу помянуть добрым словом мою названую мать: ее долг по отношению к пасынку представлялся мне настолько шатким и необязательным, что она вполне могла от него отказаться: надежда на возвращение отца ничтожна — ни слуху ни духу с конца сорок второго, — а я, в сущности, был ей чужим человеком.
Но она продолжала писать мне. В училище, на фронт, в госпиталь, в Прибалтику, где долго стоял наш авиаполк, «доколачивая» немецкую группировку между Тукумсом и Либавой, в Сандары — на мое имя регулярно приходили белые треугольнички из тетрадных листов, и я не чувствовал себя забытым, когда в окопе или в казарме раздавали почту. Узнав о моей демобилизации, она настоятельно потребовала, чтобы я приехал. У них — тесно, комнатушка двенадцать метров, но «в тесноте — не в обиде».