— Их здесь нет, ни того, ни другого, — продолжал было он, но, встретив Олин взгляд, замолчал.
— Может, телевизор включить? — чтобы переменить разговор, предложила Марико.
— Сегодня ничего нет, — сказала Рита. — Завтра — «Четыре танкиста и собака». Четвертая серия.
— В Тбилиси переименовали, — подхватил Петя: — «Три поляка, грузин и собака».
— Звучит, — равнодушно заметила Марико.
Виталий захохотал. Оля нахмурилась.
— Когда рассказывают действительно что-нибудь остроумное, ты или молчишь, или переспрашиваешь. А над глупостями ржешь так, что стены дрожат.
— Чего ты? — перестал он смеяться. — Какая муха тебя укусила?
— «Милый мой по Волге плавал, телеграфный столб сломал…» — фальшивя, запел Влахов. — Полный разлад и духовное непонимание. Пошли-ка лучше, братцы, домой! У меня уже мозги набекрень от ваших умных разговоров.
— Да, пора, — встала Рита.
В передней раздался звонок.
— Атас! — прошептал Петя.
— Это — мама, — успокоила его Марико и пошла открывать.
Петя недоверчиво покачал головой.
Из коридора донесся приглушенный разговор, и в комнату вошла Ираида Ильинична. За ней — несколько смущенная Марико.
Макунина-старшая подозрительно оглядела всю компанию.
— Здравствуйте, молодые люди. Чем вы тут занимаетесь?
— Разговоры разговариваем, — развязно ответил Влахов. — Проклятые вопросы, Ираида Ильинична. А что — нельзя?
— Можно. Почему же. Но завтра — рабочий день. А как с уроками? У Оли, например, я знаю, еще далеко не все приготовлено…
— И у меня далеко. Даже еще дальше, — печально сказал Влахов.
«Неужели она не видит, что он над ней издевается?..» — подумала Оля и, вспыхнув, взяла мать под руку.
— Пойдем, мама.
— Мне тоже пора, — заторопился и Алексей.
— Ну вот, — шепнула Марико Виталию, когда все потянулись в прихожую, — пропал вечерок…
* * *
Две недели промелькнули, как один день. Вокруг Оли Макуниной как будто ничего не изменилось: те же люди, предметы, события. Но теперь они приобретали для нее иной внутренний смысл, иную окраску. Будто старый, давным-давно надоевший черно-белый фильм превращался на ее глазах в цветной и стереофонический, живо отзываясь на ту слышную ей одной мажорную музыку, которая звучала у нее внутри.
Раньше она никогда не испытывала такого безразличия к тяготившей ее в последние месяцы домашней серости и скуке, к мелочным придиркам и нотациям матери, к брюзжанию тетки. Все нынче казалось ей временным и пустяшным: главное было не здесь, не в привычной для нее жизни, а где-то впереди — завтра, послезавтра, может, еще дальше, неважно когда, потому что само ожидание делало ее другой — сильной и неуязвимой.