— Осторожнее, Влахов! — чужим голосом предостерег Алексей.
— Пусть она будет осторожнее. Ее видели на квартире у одного мужика в такой позе, которая святым не личит!
— Ты лжешь!
— Ты думал — фея из сказки? Самая обыкновенная…
Грязное слово сорвалось. Петя сразу пожалел, но было поздно.
Алексей молча, затравленно смотрел на него. Потом… ударил. Неловко, без размаха, ладонью. Пощечина вышла такой трескучей, что вокруг них моментально смолкли разговоры. В следующую секунду Алексей лежал на полу. Под глазом медленно расплывался отек.
Из дальнего конца коридора к ним уже мчались Ираида Ильинична и Варнаков.
Когда Ларионов с сыном вышли из школы, сильно похолодало: осенняя слякоть замерзла, покрыв землю и крыши скользкой блестящей наледью, недавний туман зацвел на кустах и деревьях, превратившись в седое пышное кружево. Провода, облепленные махровыми тычинками инея, тяжело провисали, изредка рассыпая медленную серебристую пыль. Что-то еще падало сверху — колкое и холодное — изморозь или мелкая снежная крупа.
До школьной ограды их сопровождало несколько десятиклассников, учеников Ларионова, которые шли кучно и молча, точно выражая ему полную свою солидарность. Он чувствовал это: молчание их было достаточно выразительным на фоне общего гама, смеха и возгласов, еще выплескивавшихся из подъезда, доносившихся из разных концов слабо освещенной улицы.
Они все видели. Драку, шествие на второй этаж, в кабинет завуча, где состоялось короткое безрезультатное разбирательство, после чего Ираида Ильинична отпустила обоих ребят и Евгения Константиновича, пообещав заняться детальным расследованием в понедельник на педсовете.
— До свиданья, Евгений Константинович!
— После выходного сочинения будем писать?
— Пожалуй, нет. Сделаем обычный урок. Вам же некогда было готовиться.
— Ур-ра!
— Тише ты!
— До свиданья!
— Доброй ночи!
Они свернули в проулок и тут же загалдели, обсуждая свои дела.
Алексей шагал, не говоря ни слова, старательно выбирая места поровнее: за школой строился жилой дом, и пустырь вокруг был разъезжен — под ногами, в колеях, хрустела застывшая грязь.
Отец не собирался начинать первым. Понервничал, опять катавасия с головой: огни редких фонарей мерцали, сливаясь в зыбкие оранжевые круги, ломило в висках, — и он мысленно дал себе слово не сорваться, как в прошлый раз, пересилить подступающее раздражение, как бы ни сложился неизбежный теперь разговор.
— Я тебе очень напортил сегодня? — не выдержал наконец Алексей.
— Мне?.. По-моему, ты напортил себе. Впрочем, трудно судить, не зная причины.