Сначала — Марико тогда ходила под стол пешком — к ним в отсутствие отца зачастил некий Тропкин, экскурсовод с Молдаванки, кудрявый пижон с рыжими усиками, румянцем во всю щеку и в клетчатом пиджаке. Тропкин таскал Марико конфеты и апельсины, и она бог знает какими судьбами моментально сообразила, что о его визитах не следует распространяться в те считанные дни, когда Шалико Исидорович отбывал дома промежуток между рейсами.
Вскоре Тропкин исчез, уступив место заезжему иллюзионисту, тонконогому иссиня-черному армянину, который дарил девочке контрамарки в цирк, и, надувая щеки, глотал на ее глазах пуговицы, чайные ложки, спичечные коробки, вытаскивая их потом из своих бездонных карманов.
Были и моряки — двое или трое, — она не помнила их лиц, потому что привыкла к довольно частой смене материнских приятелей. Ее не интересовало, какие там отношения и как реагирует на них отец, приезжавший домой все реже и реже, — она жила своей собственной маленькой жизнью, бездумной и несложной, не испытывая ни в чем недостатка.
Нонна Георгиевна обладала необходимым чувством такта, чтобы избегать двусмысленных положений и разговоров в присутствии дочери, вовсю баловала ее и осыпала ласками, которые та охотно принимала: от матери так приятно пахло французскими духами «Шанель № 5», и вся она была мягкая, уютная, неунывающая. Даже перешагнув сорокалетний рубеж, мать оставалась по-прежнему моложавой, а некоторые черты инфантильности лишь импонировали подрастающей Марико.
Терпение Шалико Исидоровича лопнуло всего-навсего один раз. Вернувшись однажды домой из школы, Марико застала его в страшном гневе: он собирал чемодан и яростно отшвыривал попадавшиеся под руку не нужные ему вещи. Он выскочил, хлопнув дверью, а мать, плакавшая в соседней комнате, с полчаса после его ухода сушила свежей пуховкой глаза и стирала перед зеркалом натекшую с ресниц тушь.
— Вы поссорились?
— Твой отец — неплохой человек, детка, но он одержим морем. Таким, как он, лучше не иметь семьи.
Больше они об этом не говорили.
Здесь, в Нальчике, что-то неуловимо изменилось в их отношениях с матерью. Да и в самой Марико тоже. Она вдруг как бы со стороны увидела их семейный обжитой домик, и он уже не показался ей таким надежным и славным, как раньше. И построен не слишком крепко, и стоит будто не на той улице, где другие дома.
Она научилась сравнивать и сомневаться, и это было хорошо, потому что открывало ей себя в ином свете, но было и плохо, потому что подтачивало, разрушало прежние представления, не давая пока ничего взамен.