Я посмотрел на него вопросительно, так как не сообразил, что он желает этим сказать, однако он, не заботясь о том, продолжал свой рассказ: «Анна на меня злилась: ведь это я спугнул Люмьера и испортил ей все развлечение, — сказал он. — Она повернулась к вашей тетушке, но та была занята Ослипом. Люмьер все это время сидел молча; он ревниво поглядывал то на Рака, то на Анну; Штиц тем временем что-то ему говорил, но ответа не получал. Люмьер лишь изредка сердито теребил рукой левое ухо, оттягивая его мочку, — так, словно старался защититься от назойливости Штица. Однако стоило Раку пересесть к нам, он с облегчением откинулся назад на своем стуле и начал, расслабившись, небрежно расставлять фигуры на шахматной доске. И когда Штиц опять спросил его, не согласится ли он с ним сыграть (спросил так громко, что и за нашим столом слышно было!), Люмьер и в самом деле согласился. Должен признаться, меня это порадовало», — сказал Литфас. Он прищелкнул языком.
«Намечался потлач, — сказал он. — “Мул роет копытом землю”, — так у нас принято говорить, если кто-то переступает неписаный закон, а Люмьер в ту минуту именно так и сделал. Существует негласный запрет на то, чтобы сильный игрок садился играть со слабым. Это считается нарушением хорошего тона, — пояснил он. — В такой игре нет смысла. Ну и в результате, не успели они и десяти ходов сделать, а партия уже близилась к концу. Стоп!
И тут прозвучал чей-то выкрик, сигнал к началу потлача. Гробовое молчание, с каким все смотрели на тех двоих, игравших в шахматы, вдруг было нарушено возгласом: “Чур, мне светлое!” — на что Штиц, уже занесший в руке фигуру, чтобы шмякнуть ее на какое-нибудь поле, моментально откликнулся: “А мне мутное!” — Литфас встал. — Все шло как по заранее намеченному плану. Некоторые из нас тут же последовали призыву и обменялись бокалами. Ваша тетушка по неосторожности далеко отодвинула локтем свой бокал, так что он оказался рядом с бокалом Люмьера. Тот как раз держал в руке уже съеденную шахматную фигуру, перевернув ее головой вниз, словно желал что-то кому-то доказать этим жестом.
В то самое мгновение Де Селби, не обращавший ни малейшего внимания на происходившее кругом, вдруг хлопнул в ладоши. “Яйцо!” — воскликнул он. “Яйцо!” — все остальные, занятые разменом, однако не желавшие пропустить что-то новенькое, невиданное, повернули головы и посмотрели на служку. Де Селби очистил одно из яиц и положил на горлышко своего графина, в котором горел маленький огонек. То было голубоватое, таинственное мерцание, и на секунду возникло такое чувство, будто сердце времени остановилось. Между тем яйцо становилось все тоньше, вытягивалось все сильнее, все ниже провисало в стеклянное отверстие, пока наконец не шлепнулось с тихим, приглушенным звуком на дно графина и не лопнуло от удара».