Неожиданно он помахивает рукой, как бы разминая уставшее запястье, и дает сотруднице понять, что на сегодня с него хватит. Он отъезжает в кресле от стола под разочарованный ропот тех, кто ждал напрасно, и, к моему изумлению, направляется ко мне.
– Пройдемся, поболтаем? Мне давно хочется перекинуться с тобой словечком, Жак.
Огюст Мериньяк обращается ко мне на «ты»!
– Сначала я должен тебя поблагодарить, а потом ты меня благодари.
– За что? – спрашиваю я, подстраиваясь к его шагу.
– Я подсмотрел главную идею для своего следующего романа в твоей книге про рай. Раньше я позаимствовал всю структуру твоих «Крыс» для «Моего счастья».
– То есть «Мое счастье» – плагиат моих «Крыс»?
– Можно сказать и так. Я перенес твою «крысиную» интригу в мир людей. Ты выбрал провальное название, от самого слова «крысы» все разбегаются врассыпную, то ли дело «счастье»! Еще у твоей книги неудачная обложка, но это уже просчет издателя. Перейдешь к моему – повысятся продажи.
– Вы не стесняетесь признаться, что воруете у меня идеи!
– Воровство – не воровство… Я их использовал и стилистически обработал. Твой бульон слишком наваристый. Столько мыслей, что публика теряется.
– Я стремлюсь к максимальной простоте и прямоте, – защищаюсь я.
Мериньяк ласково улыбается:
– У современной литературной моды другое направление. Я приспособил к духу времени роман, который ему не соответствовал. Ты должен считать мои заимствования честью для себя, а не кражей.
– Я… я…
Обласканный девушками молодой литератор смотрит на меня с сочувствием.
– Ничего, что я тебе «тыкаю»? – запоздало спохватывается он. – Не думай, что я обязан своей славой тебе. Ты не достиг успеха, потому что тебе не суждено быть успешным. Даже если бы ты переписал «Мое счастье» слово в слово, то все равно не преуспел бы так, как я. Ты – это ты, я – это я.
Он берет меня за локоть.
– Даже такой, со своим скромным успехом, ты вызываешь беспокойство. Ты нервируешь ученых, потому что говоришь о науке, не будучи специалистом. Верующих ты нервируешь тем, что рассуждаешь о вере, не заявляя о своей принадлежности к какой-либо конфессии. Литературные круги тоже нервничают: непонятно, к какой категории тебя причислить. Вот это уже критичный недостаток.
Мериньяк останавливается, чтобы оглядеть меня с головы до ног.
– Вот гляжу я на тебя и понимаю, что ты, наверное, всегда всех бесил: школьных учителей, приятелей, даже родных… А знаешь почему? Потому что чувствуется, что тебе хочется перемен.
Меня подмывает ответить, оправдаться, но ничего не выходит. Слова застревают в горле. Каким образом этот тип, которого я всегда считал совершенно неинтересным, умудрился меня раскусить?