Первая молния скользнула по правому крылу, она ужалила их едва коснувшись и так бережно, словно бы гроза решила поиграть с самолетом, прежде чем, разломав его на части, бросить на землю. Сермяков инстинктивно шарахнулся от вспышки, кинул самолет влево, но тут же Игореха с одним словом «Вижу!» — развернул вправо, нацелив на то место, где секунду назад металась молния.
— Куда?! — закричал штурман. — Там одна чернота!
— A-а, — простонал Сермяков и, вцепившись в штурвал, не успел даже выругаться, потому что сразу же они вошли в густую облачность.
— Спокойно! — сказал Игореха. — Все будет нормально!
На лобовых стеклах уже заиграло статическое электричество, и Сермяков, как-то безвольно думая о том, что не помешал Игорехе, ждал удара. Он понял, что это конец. Сейчас их начнет швырять и корежить, испепелять молнией. Крылья уже ответили на первые толчки… Но самолет миновал черноту, и через какое-то время они выскочили между высоких облаков, стоявших в сини воздуха далеко друг от друга. Обойти их не представляло никакой сложности, и Сермяков так обрадовался, что решил не откладывая идти к командиру отряда. Как только выпал свободный день, он поехал в штаб и, рассказав о грозе, предложил вводить Игореху командиром.
— А сам он как на это смотрит? — спросил командир отряда, человек отзывчивый и добрый, повидавший многое за свою жизнь и понимавший, что Игорехе суждено летать только вторым. — Готовится?
— Даже слышать не хочет, — честно ответил Сермяков, надеясь удивить этими словами. — Интересный он…
— Да, — не сразу и как-то задумчиво сказал командир. — Мы не можем допустить, чтобы командир хоть на секунду отвлекался от полета, тем более чтобы он задумывался над чем-нибудь. Но, — он усмехнулся и взглянул на Сермякова веселее, — к счастью, пилот Михандров наделен пониманием, чего многие лишены, а поэтому он мудрее нас всех вместе взятых… Объявите ему от моего имени благодарность за правильные действия в сложной обстановке!
И командир посмотрел на Сермякова так, будто хотел сказать: «Это все, что я могу сделать».
Вот такой получился разговор, и понятно было, что к командирству можно больше не возвращаться. Но Сермяков не сдавался, надеялся, что придет такое время, когда Игореха перестанет задумываться. «О чем тут думать? — спрашивал он себя с чисто аэрофлотовской прямотой. — Летать надо как следует, выполнять свою работу, а думать другие будут…» И, перебирая достоинства своего второго, находил, что тому осталась самая малость… Сермяков не знал, что командир отряда, выпроводив его, долго еще сидел за столом и думал об Игорехе, с которым не раз летал, а однажды долго разговаривал. Он вспоминал этот разговор и то, как Игореха сказал, что все лучшее, что могло быть в авиации, уже произошло. Командир немало удивился, потому что никогда не слышал от летчиков ничего подобного, и стал расспрашивать. Игореха говорил о том, что отжившие свое аэропланы дарили людям больше радости.