— Не могу больше… Сил моих нет… Отпусти меня домой!..
И продвигалась по дорожке все дальше.
Бирюк, похоже, растерялся, уже ничего не говорил, а только двигал руками, словно в каком-то странном танце, потом неожиданно упал перед Верой на колени, угодив в самую лужу, обхватил ноги жены и застонал, как от страшной боли.
— Все равно уйду! — говорила Вера. — Нет больше сил терпеть… Отпусти!..
Столько отчаянья слышалось в ее голосе, столько боли и страдания, что Бирюк понял — она действительно уйдет. И тогда он беспомощно огляделся вокруг, на двери и окна дома, и закричал во весь голос:
— Люди добрые, помогите!..
Он закричал так, будто его смертельно ранили и жизнь должна была вот-вот уйти от него; лицо его побелело, исказилось страшной гримасой отчаянья. Верно, в эту секунду он вспомнил всю свою жизнь, одиночество и увидел — что ожидало его впереди.
Вера испугалась крика, притихла и со страхом смотрела на мужа, который стоял перед нею на коленях и с какой-то потерянностью глядел снизу вверх, то ли на нее, то ли куда-то в небо. Голова его была сильно запрокинута, и в этом увиделось ей что-то жуткое, она застыла на мгновение, открыла рот, но не плакала, а затем силы покинули ее и она опустилась на асфальт. И тут уж разрыдалась так, что ее не скоро успокоили. Сквозь слезы и всхлипыванья она вычитывала мужу свои обиды, которые невозможно было разобрать и в которых то и дело слышалось:
— Бирюк ты разнесчастный!..
Вышли соседи, отвели их на скамейку и, как могли, утешили…
Бирюк не скоро отошел, тупо глядел на людей и, казалось, ничего не понимал, и когда Вера гладила его по мокрой голове, он как-то дурашливо улыбался.
Вера больше никогда не уходила от мужа, растила дочь, заботилась домашними делами и день ото дня становилась все более замкнутой. Все реже слышался ее смех, хотя с людьми она оставалась, как и раньше, приветливой. Она здоровалась, но мало с кем говорила, и улыбка ее казалась стеснительной. Что-то произошло в тот день с нею, и лицо ее как-то быстро состарилось, поблекло. Она стала выглядеть старше своих лет, и в глазах ее всегда была печаль, будто бы только теперь она поняла что-то важное, что уже нельзя исправить.
Что ж до Бирюка, то он с неделю после того дождливого дня не выходил из дому — болел, а после — работал, улетал и возвращался, как и прежде, ни с кем не здороваясь и не разговаривая. Внешне он не изменился, казался все таким же здоровым и крепким и выглядел как раз на свои сорок лет. Правда, теперь зимой он надевал шапку.
Через несколько лет Бирюк с женой и дочерью переехали в другой район, и никто не знал — куда, потому что они ни с кем не попрощались.