— Дай, думаю, навещу, — продолжал говорить Лихарев. — Давненько не был… В прошлом месяце этот рейс у нас отобрали, я командиру сказал: что же ты, мол, мужик. А в отряде поругался, зачем отобрали. Дали, правда, два Свердловска, налет там ничего, но… — Лихарев выругался, показывая свое отношение к налету. — Мне-то к тебе хочется, в Ленинград, заехать, посидеть по-людски, поговорить. Что мне налет?.. Сам знаешь, как этот… этот, как его… спортсмен. Бежит-бежит, а потом упадет на обочину. Что мне налет. Мне товарища увидеть хочется, привезти сего-того, правда? У вас же этого нет, да и фрукты тебе не повредят, правда?..
Трехов хотел было в шутку сказать: «Правда, Степан, да не твоя», но отчего-то промолчал. Наверняка Лихарев не понял бы шутки, стал бы расспрашивать, почему «правда, да не твоя». А к тому же еще с училища они привыкли называть друг друга по фамилии, и у Трехова просто язык не повернулся. Лихарев же, не ожидая ответа и продолжая говорить, по-хозяйски очистил кухонный стол от двух тарелок и куска зачерствевшего хлеба и принялся опорожнять свой портфель, вынимая из него золотистые мандарины, нежно-коричневую хурму, от которой запахло отчего-то морем, большие вылежавшиеся груши и пучки травы. Все это он аккуратно складывал на столе, придерживал, чтобы не падало, и рассказывал о грозе над морем, которую ему пришлось обходить… На кухне нежно запахло грушами, зеленью.
— Я даже удивляюсь, мужик, — громко говорил Лихарев, разбирая гостинцы, — время-то осеннее, а грозы гуляют, будто летом… Нешутейное дело грозы, а гуляют, как у вас девицы по Невскому. И тучка вроде бы безобидная, а зазевайся только — шарахнет так, что и не обрадуешься… Дай посудину какую! — распорядился он. — Сложу все это!
Трехов ничего не ответил и не подал никакой посудины, и Лихарев с удивлением оглянулся: Трехов стоял у окна, отвернувшись от товарища и его гостинцев, и делал вид, что вглядывается в черноту вечера, в осеннее ненастье. Мелкий снег, бросаемый ветром по пригоршне, мерзло постукивал о стекло и уносился дальше. В свете уличного фонаря, освещавшего кусок тротуара и редкие кусты, резче виделось его движение. С высоты седьмого этажа было видно, что снега мало и что земля лежит черная, кое-где только наметились белые полосы и пятна: снег застревал в пожухлой траве да ложился клиньями у бровки тротуара… Словом, смотреть было совершенно не на что. Но Трехов глядел в окно, думал о скорой зиме и о том, что в кухне так нестерпимо и чудесно пахнет эвкалиптом, морем, травой. Казалось бы, в этот холодный вечер невозможно придумать ничего лучшего и надо бы радоваться. Да он и обрадовался, увидев Лихарева на пороге дома, но стоило только послушать, как Лихарев без умолку говорит, так сразу же стало тоскливо. Получалось, что приход товарища принес ему тягучую грусть. Он знал, что будет об этом думать долго, когда Лихарев уйдет…