— Поедем… Как только жить будем — не знаю.
Через полгода они развелись.
Так просила Клава, и Батурин уступил, потому что устал мучиться: Клава не замечала его вовсе, и другой раз казалось, не приди он домой, она и не вспомнит. Тяжело было думать, что останется он без семьи, без сыновей, которых он очень любил, и Батурин уехал как можно дальше. Вот так и оказался в Мурманске… Клава на алименты не подавала, и он обещал высылать по пятьдесят рублей.
— Если смогу, пришлю больше…
— Как хочешь, — равнодушно ответила Клава, и это было последнее, что он от нее слышал.
Все эти годы Батурин исправно посылал деньги, получал короткие письма от сыновей. Клава не написала ни строчки, будто бы все эти дела ее не касались, а Батурин поэтому и не смог пересилить себя и поехать в Иваново. Может, поэтому его так взволновала короткая телеграмма, подписанная: «Клава». В этом имени для него была половина жизни, если не больше, и он сразу же поехал. Оказалось, старший сын простудился и опасно заболел, врачи опасались за его жизнь. Клава была в отчаянье и вызвала Батурина, будто бы именно он мог помочь сыну… А Батурин, пока добирался, с надеждой думал, что, может, все не так опасно и что Клава нашла этот предлог, пожалев о разводе. В такое мало верилось, но он готов был верить во что угодно, потому что не позабыл Клаву.
Она мало изменилась, устала только от бессонных ночей, от переживаний; не изменилось и ее отношение к Батурину. Она всплакнула при встрече, сказав, что он сильно поседел, поблагодарила за приезд, а после заботилась о нем, насколько хватало сил. Сын уже стал потихоньку выкарабкиваться, врачи твердо сказали, что кризис миновал, и Клава отошла немного, улыбнулась Батурину, спросив, как он там живет. Но слушала без интереса, и он почти ничего не рассказал. А Клава и не настаивала. Через неделю Батурин уехал…
— Ты меня слушаешь? — оторвал его от воспоминаний Алексей. — Не устал?.. А то я все говорю…
— Нет-нет, — поспешно заверил его Батурин, смущенно улыбнувшись и взглянув в окно. — Темнеет…
— Да, дни все короче, — легко согласился Алексей, помолчал. — Так вот слушай. Намучился я с этим тройничным нервом; сперва полагал — голова заболела, а потом соображаю — что-то не то… Оно ведь живешь в молодые годы, не знаешь, где у тебя что, где там сердце, где почки… Да…
Алексей, наверное, продолжал то, что рассказывал раньше и что Батурин попросту прослушал. Говорил он так, как говорят заядлые охотники: подробно, въедливо, прищуривая один глаз; и какое-то время Батурин внимательно слушал рассказ о том, как Алексей, намучившись, побежал в больницу и потребовал, чтобы ему сделали операцию — пусть бы даже и вырезали глаз… За окном все больше темнело, снова начиналась метель, снежинки бились о стекло, и Батурин подумал, что сколько на свете людей, столько и напастей: у каждого свое какое-то горе.